Четыре степени жестокости

— За последние шесть месяцев мое внимание неоднократно привлекал лазарет, но я пока не могу сказать, ложная это тревога или там правда происходит нечто важное.

— Понятно, — протянула я.

— Еще один тугой узел — группа терапии искусством.

Это заявление стало для меня открытием.

— А почему она привлекла твое внимание?

— Возможно, все дело в Кроули. Он был в лазарете. И сидел в блоке «Б-3». Кроули посещал класс терапии искусством. Кроули погиб. Если мы выясним, что стало причиной смерти, возможно, нам удастся узнать, чем он на самом деле занимался и кто еще замешан в этом деле.

Тарелки опустели, нам принесли еще кофе.

— Мне нужна твоя помощь. — Руддик вздохнул.

— Что ты имеешь в виду? — с волнением спросила я.

— Мне кажется, ты отлично подходишь для этого дела, и я хочу, чтобы ты подключилась к нашей работе. Тебе не придется копать глубоко и подвергать себя риску. Просто поговоришь с людьми, которые вряд ли захотят общаться со мной, задашь им разные вопросы. Давай начнем с «Социального клуба Дитмарша». Ты же хочешь узнать о нем больше. И я хочу. Расспроси о нем надзирателей. Наверняка есть офицер охраны, который давно здесь работает и которому ты доверяешь. Мне хотелось бы знать, как они отреагируют, когда ты спросишь про клуб, и, возможно, тебе удастся получить действительно ценные сведения.

Сначала я ничего не ответила. Меня мучили дурные предчувствия, но я сохраняла бесстрастное выражение лица. Иногда ты бываешь вынуждена перейти на другую сторону баррикад, даже если не хочется это делать. Слушая уговоры Руддика и даже не пытаясь оборвать его или уйти, я полностью подрывала доверие моих коллег к себе. Но я уже не была уверена, что нуждаюсь в этом доверии. Меня тошнило от лжи.

Руддик продолжал обрабатывать меня:

— Сегодня утром я многое показал и рассказал тебе, Кали. И это делает меня очень уязвимым. Пойми, это не игра. Я лишь прошу тебя о небольшой помощи, поддержке. Кроме нас с тобой, об этом никто не узнает.

В мгновение ока было принято судьбоносное решение, и я дала согласие.

— Я попробую, — произнесла я твердо. — У меня есть соображения насчет того, к кому обратиться.

Руддик кивнул, вид у него был довольный.

— Я знал, что ты согласишься.

В последнее время я старалась держать эмоции в кулаке. Все мои замыслы оборачивались чередой неудач и провалов, поэтому я выработала собственную философию по сохранению душевного спокойствия: контролируй тех, кто ниже тебя, и подозревай тех, кто выше. Однако по дороге домой я чувствовала сильное волнение. Мысль о том, что я могу узнать правду, будоражила. И мне нравилось то, как говорил об этом Руддик. Я хотела произвести на него впечатление. Видимо, дело во внимании, которое он оказал мне. Он считает меня важным человеком. И общаться с ним было намного проще, чем я ожидала.

Однако вскоре от воодушевления не осталось и следа. Вернувшись домой и проверив автоответчик, я услышала голос смотрителя Уоллеса. Он сообщил, что завтра я должна присутствовать на слушаниях по делу Шона Хэдли. Новость неприятная, но после всего, что я услышала в тот день, меня привело в ярость, что сообщил ее не кто иной, как смотритель Уоллес.

23

На следующее утро я позвонила Маккею. Удивилась, как быстро его выписали из больницы. Прекрасное подтверждение того, как мало покрывает наша страховка.

— Значит, тебя уже не лечат кислородом?

— Почему это? — ответил он. В голосе звучало раздражение, но меня это немного успокоило — похоже, дела у него не так уж плохи, раз он находит в себе силы злиться. — Я уезжаю в Аризону, а эти чертовы контейнеры можно брать с собой в самолет. Я даже слышал, они продают запасные канистры в аэропорту Феникса. Представляешь, как я буду загорать на пляже, потягивая эту кислородную хрень?

— Мы можем увидеться? — спросила я.

Он замолчал. Когда повисла пауза, я поняла, что ему не хочется ни с кем общаться. У него даже не было желания встретиться со своей любимой «приемной дочкой».

Когда он все-таки согласился, я облегченно вздохнула, поблагодарила его и попрощалась. Потом перезвонила и спросила, где он живет. Он назвал меня маленькой прелестной идиоткой.

Я ехала на восток города. Когда-то там жили ирландские эмигранты, а теперь селились выходцы из Сомали и Вьетнама. Дощатые домики напоминали мне о детстве, проведенном в доме родителей. Помню, там под лестницей был уютный закуток, где хранились пылесос и шары для боулинга и где любили прятаться дети, а подпол был забит старой мебелью и рулонами заплесневелых ковров, от которых жалко было избавиться. Маккей и его жена жили как типичная рабочая семья, без особых накоплений. Мне стало стыдно за то, что я столько лет подозревала его в разных грехах.

Маккей вышел встречать меня, шаркая ногами в тапочках, как старый дедушка. В гостиной стояли кушетка и кресло, а между ними — расшатанный столик для кофе. Рей согнулся и медленно опустился в кресло, я расположилась на кушетке. У него был нездоровый цвет лица, на руках вздулись вены. Миссис Маккей не было дома, и я подумала, что он специально отослал ее. Телевизор работал, но звук был отключен. Я удивилась, заметив на экране церковную службу. Сегодня же не воскресенье.

Рей выключил телевизор, нажав большим пальцем на кнопку питания.

— На кухне в буфете за плитой есть бутылка «Кентукки». Налей нам по стаканчику.

— Но, Рей, послушай… — запротестовала я.

— Перестань, — усмехнулся он. — Я и так бросил курить. Если не хочешь, сам схожу.

Разумеется, я встала и, как послушная девочка, поплелась на кухню.

Плитка на полу возле холодильника была отколота. Вдоль подоконника над раковиной стояла коллекция миниатюрных фарфоровых кошек. Два бинокля свисали с полотенцесушилки, рядом висел календарь с различными птицами. Я нашла бутылку и налила в стаканы бурбон, не решившись разбавить его.

— Скучаешь по работе? — Я почувствовала себя виноватой за то, что пришла в форме.

Он улыбнулся, покачал головой и тяжело вздохнул.

— Да. Скучаю по этому чертову месту. Надо было сходить туда на экскурсию. Вчера я весь день рассматривал фотоальбом. Как там дела?

Я не знала, что ответить.

— Все очень странно, Рей, — наконец подала я голос. — Я больше ни в чем не уверена.

Рей прищурился.

— Почему? У тебя неприятности?

Этот вопрос словно разрушил невидимый барьер между нами, и я невольно вспомнила об огне. Сидя перед Маккеем в комнате, напоминающей душный музей, я подумала, почему нам с отцом было сложно найти общий язык. Вспомнила тот год, когда мама ушла от него, то есть от нас, чтобы жить у своей сестры.

Мы с отцом мало общались. Возможно, он переживал сильную депрессию и поэтому не мог общаться со мной, хотя мы жили с ним под одной крышей. Неожиданно я подумала, что моя тревога, которая заставляла меня все время что-то делать, злиться, бороться, сопротивляться, идти вперед в своих тщетных и амбициозных попытках добиться успеха, и пустота жизни без всего этого — проявление того же самого болезненного состояния. Не исключено, я была подвержена той же самой депрессии, только проявлялась она по-другому.

— У меня могут возникнуть неприятности, — призналась я, пытаясь скрыть волнение.

— Тебя втянули в какое-нибудь дерьмо? — В его голосе звучала отеческая забота, которой мне так не хватало.

— Сегодня я даю показания на судебном процессе. Говорят, я слишком сильно ударила Шона Хэдли.

Маккей покачал головой.

— Мне грустно слышать об этом. Кстати, спроси у Хэдли, как ему живется без яиц.

— Но дело не только в этом, — продолжила я. — Мне нужно выяснить кое-что еще.

— Что же? — Заметив мою нерешительность, он добавил: — Господи. Кали, ты оторвала меня от важных дел, а теперь не хочешь ничего говорить? Что у тебя на уме?

Я восприняла его нетерпение как хороший знак.