Опер любит розы и одиночество

Я помучила кнопку домофона, но он упрямо безмолвствовал. Неожиданно дверь подъезда отворилась, и на улицу выбежал мальчик с догом. Бережно обогнув дога, я шустро шмыгнула в открытую дверь.

Лифт бесшумно пролетел несколько этажей, и я вышла на восьмом. Лестничная площадка сверкала чистотой и опрятностью.

Тьфу ты, черт, даже плюнуть некуда, все сияет. Люблю во всем порядок, чистоту и благонравность. Приятно выйти на восьмом этаже многонаселен-ного дома и полюбоваться пышными растениями, развешанными тут и там на стенах площадки.

Я присела на корточки и приготовилась ждать, предварительно посмотрев на часы. Интересно, вовремя придет сегодня Людмила Борисовна или припозднится?

Дверцы лифта бесшумно открылись, и на площадку ступила высокая нога в длинном ботфорте. Затем появился второй ботфорт, вслед за ним блеснул яркий голубой плащ, сияющий перламутром, и за ним образовалась буйная грива пышных волос. Лицо незнакомки закрывали волосы и грим, сначала я даже не смогла разглядеть Людмилу Борисовну. Ее фотография валялась в моей сумочке. В метро я долго изучала симпатичное личико, надеясь, что узнаю его из тысячи случайных лиц. Но нет, эту Людмилу Борисовну я никогда бы не смогла узнать — слишком ярок был плащ, высоки ботфорты и пышны кудри.

— Людмила Борисовна? — Я еле поднялась с корточек.

Ноги предательски затекли и при подъеме громко хрустнули в обеих коленках.

— Что вам угодно? — надменно откликнулся перламутровый плащ.

Мне показалось, что плащ — существо одушевленное, и он ведет по жизни Коровкину Людмилу Борисовну. Он командует ею, иди туда, отвечай так, а не иначе…

— Я из ГУВД, подполковник милиции Юмашева. Мне надо с вами побеседовать. Вот мои документы. — Я развернула корочки удостоверения и поднесла к глазам Людмилы Борисовны.

Она даже не удосужилась посмотреть, небрежно отмахнувшись от меня и от удостоверения.

— Я найду на вас управу! Я на вас жалобу напишу! Я в суд подам! Я собаку натравлю! Я адвокату позвоню! Я бандитов найму! Я в прокуратуру пойду! Да, да, я пойду в прокуратуру. Там будем разбираться, — особенно ей понравилась идея с прокуратурой. Если вначале она визжала, как резаная, то в конце монолога твердила, как заговоренная: — Будем разбираться в прокуратуре… будем…

Мне пришлось подождать, пока она замолчит.

Когда разговариваешь с визжащей женщиной, надо молча смотреть на нее и ждать, ждать, ждать, пока она не устанет. Ни в коем случае не прерывайте ее и не успокаивайте, все бесполезно. Устанет, выдохнется, сама замолчит. Даже вопросы начнет задавать.

Я молчала, внимательно рассматривая пышные кудри, полосатый шейный платок, перламутровый плащ, ботфорты.

Ботфорты — вещь шикарная, доложу я вам. Высокие, почти до пояса, они делали фигуру Людмилы Борисовны тонкой и длинной, словно вся она состояла из одних лишь ног. В действительности же Коровкина представляла собой обычную женщину, среднего роста, плотненькую, про таких говорят — крепко сбитая. Но плащ и ботфорты сделали ее фотомоделью средних лет, длинноногой и высокой, худой и стройной.

Вот какие чудеса вытворяют вещи с людьми.

Коровкина молчала, не зная, что ей делать, молчать дальше или открывать дверь. Ключи нервно бренчали на тонкой цепочке, и Коровкина то заматывала цепочкой тонкую руку, то широко размахивала, описывая круг тяжелой связкой. Когда связка ключей описала круг у моего лица, я спросила:

— Может, поговорим?

— О чем? — устало отозвалась Коровкина.

Возраст тяжелыми складками лег на ее лицо.

Усталость, накопившаяся задень, вылезла из-под макияжа, резко обозначив носогубные морщины, височные, лобные. Веки набрякли, глаза налились влажностью, и по щеке покатилась слеза. Но второй глаз сухо рассматривал меня.

«В первый раз вижу, чтобы у женщины плакал один глаз, а второй нагло глядел, как ни в чем не бывало, — ужаснулась я. — И куда вся красота подевалась? Какая она страшная стала, один глаз — женский — плачет, второй — бандитский — беззастенчиво пялится, изучая мою уникальную физиономию. Ну и времена настали, женщины получили двойственность в своем естестве. Результат феминизации!»

— О вашей подруге — Клавдии Николаевой. Я понимаю, — я тронула ее за рукав перламутрового плаща, но моя рука соскользнула с прорезиненной ткани, — вам надоели расспросы. Но человека убили, и этот человек был вам близок. Надо пожалеть ее.

— Надо пожалеть ее память. У вас нет никакой жалости, не прикидывайтесь. — Коровкина отвернулась от меня и начала возиться с замком.

Испытав облегчение, все-таки дверь предо мной распахнется, я почему-то подумала: а и впрямь, жаль мне Николаеву или нет?

Может быть, я прикидываюсь и всего лишь хочу выслужиться? Хочу заслужить, к примеру, медаль к выслуге лет — «Двадцать лет псу под хвост», так называемая медаль ветерана — сотрудника органов внутренних дел.

Или хочу заработать авторитет у Юрия Григорьевича и Виктора Владимировича, одновременно у генерала, которого я никогда не вижу, а только выполняю его приказы?

В конце концов расследование убийства Николаевой никоим образом не входит в мои служебные обязанности. Подолгу службы я обязана контролировать расследование, а искать убийц должен Королев энд компани, то есть оперсостав управления угрозыска.

А авторитет у меня и без того имеется, заработала за восемнадцать лет службы, медаль мне и без Николаевой положена. При выходе на пенсию ее вручают всем, кто покидает стены управления.

А Клавдию Михайловну мне искренне жаль, как жаль всех потерпевших. Жил-жил человек, в данном случае, жила себе красивая женщина, обеспеченная, не последняя в этом городе, и вот, нате вам, зверски убита, располосована ножом на две части, как свинья на скотобойне.

— Я всех женщин жалею, себя, вас, Клавдию, — проворчала я, входя следом за Коровкиной в уютную прихожую.

Прихожая напоминала грот с журчащей водой. Напоминала диковинными растениями, свисавшими чуть ли не с потолка, подсветкой, фантастическими картинками на стенах. Коровкина раздвинула картины, и моему взору открылся шкаф с длинным рядом разнообразной одежды.

«Тут, наверное, только рыцарских доспехов нет, вообще-то, кажется, что Коровкина запаслась нарядами на все маскарадные случаи», — хмыкнула я про себя, разглядывая дивные наряды.

Чего тут только не было! Длинные манто, шифоновые декольтированные платья с пышными юбками, шубы, костюмы, кардиганы, пиджаки, блузоны и брюки.

Джинсами тут и не пахнет, дамочка другого пошиба, не любит рядиться в массовую одежду, косит под индивидуальность.

«Что же, дело хорошее, дамское. Было бы хуже, если бы она наряжалась в ватник и кирзовые сапоги», — успокоила я себя, пристроив дубленоч-ку на полу.

Я поставила ее стоймя, чтобы не утратить достоинство незатейливой одежонки.

В конце концов у каждого своя шизофрения, каждый с ума сходит по-своему, кто пьет, кто анашу курит, кто любовниками балуется, а эта увлеклась маскарадом. Ежедневно она выходит из дома, облаченная в новый образ, как бы укутанная в таинственный мех.

В Петербурге такие дамочки не редкость.

С эдакими мыслями я прошла на кухню, где Людмила Борисовна, открыв дверь холодильника, раздумывала, чем могут поживиться две женщины, измотанные тяжелым трудовым днем. Заглядывать в чужой холодильник неприлично, и я загадала загадку: если у нее холодильник полон, как подвал у Лукулла, значит, это редкий экземпляр женской особи. По моему разумению, у такой дамочки еды в доме вообще не бывает, слишком она роскошна и изящна, чтобы опускаться до кастрюлек. Но размеры холодильника смущали мое мировоззрение. Пространство кухни, занятое белоснежным монстром, напоминало небольшой полигон. Не выдержав напряжения, я сделала вид, что хочу увидеть вечерний Питер из окна шестнадцатиэтажного небоскреба. Пройдя мимо созерцающей свое хозяйство Людмилы Борисовны, я ахнула. Холодильник снизу доверху был набит всевозможными яствами. Чего там только не было! Совсем как в платяном шкафу, в коридоре, — там маскарад, здесь изобилие.