Наследство в глухой провинции

Но пострадавший за неведомую Таню, кажется, отличался особым упрямством:

— Мне сказали, что последним ее в живых видел Герка–Вирус. Он Таню в машину усаживал. А без Быка Вирус шагу не ступит, это каждый знает…

— В живых? Так ты считаешь, что Таня умерла?

— Иначе она давно бы объявилась, написала…

— Написала. Жених выискался! Да она тебя и видеть не хотела.

— Ты не знаешь! — выкрикнул несчастный Ленька и неожиданно заплакал.

Отчего я решила, что он пьяница? Он и выпил–то немного. Скорее всего для храбрости. Я подошла к нему и спросила:

— Как вы себя чувствуете? Я ничем не могу вам помочь? Извините, что не пустила вас за свой столик. Я в ваш город только приехала и захотела только спокойно поужинать…

Он еще раз всхлипнул, а потом улыбнулся и сказал:

— Спасибо.

Теперь, при ближайшем рассмотрении, я поняла, что мужчина очень молод. Не больше двадцати лет и так невероятно худ — я не удивилась бы, узнав, что он еще и болен. В этом свете удар Германа выглядел особенно подлым.

— За что же спасибо?

— За сочувствие. А помочь вы мне не сможете. Он тяжело поднялся и медленно побрел к выходу. Портье сочувственно взглянул ему вслед и пояснил для меня:

— У него полгода назад любимая девушка пропала. Исчезла, как в воду канула. А до этого ее видели в компании с бандитами. Девочка–то была конфетка.

— Была? Значит, вы все–таки думаете, что ее нет в живых?

Он понизил голос:

— Леня прав, живая давно бы объявилась. Она–то у матери одна. Если бы просто куда уехала, уж родительнице пару строк бы черкнула. Может, лежит где–нибудь на дне с камнем на шее…

Опять в реке? У них тут что, всех неугодных особ женского пола в воду бросают, как Стенька Разин княжну? Я поежилась. Чего вдруг меня потянуло сочувствовать этому жалкому Лене? Что мне какая–то Таня, которую я никогда не видела? Мне–то здесь, что называется, день продержаться да ночь простоять. А потом я уеду и больше об этом несчастном Костромино и не вспомню!

Оказывается, никогда не следует зарекаться.

Глава шестая

Наследство за один день оформить не удалось. Вроде и своя фирма есть, а за два года работы я так и не научилась общаться с чиновниками. Вернее, с чиновницами.

Все–таки средь бюрократического сословия они составляют изрядный пласт какой–то изощренной стервозности. Наверное, потому переговоры с женщинами обычно вела Ольга — тут борьба шла на равных, а переговоры с мужчинами, где надо было демонстрировать слабость, деликатность, душевность, — я.

В нотариальной конторе поселка Костромино сидели одни женщины. Жить они явно не торопились. Даже намеки на мою благодарность успеха не принесли. Мне категорически заявили:

— Приходите завтра.

Еще одна ночь в гостинице? Но на часах было всего одиннадцать часов дня, потому я решила поехать на кладбище, зайти на могилу к тете Липе, а потом и посмотреть завещанный мне дом.

Таким образом распланировав ближайшие пару часов, я успокоилась. Первоначально возникшее у меня чувство полной неприкаянности действовало на нервы. Я уже давно не знала, что такое нечего делать, и перспектива чуть ли не сутки слоняться по маленькому незнакомому поселку меня откровенно нервировала.

— Как пройти на кладбище? — спросила я у какой–то женщины.

Она охотно остановилась, поставила у ног сумки и махнула рукой в одну из улиц:

— Идите по ней прямо–прямо, до конца, там увидите. И взглянула на меня в надежде, что я поясню, для чего мне, неместной, нужно кладбище.

— У меня здесь тетя похоронена, — объяснила я.

Женщина оживилась:

— А кто, если не секрет?

— Олимпиада Киреева.

— Вы, случайно, не в милиции работаете? — вдруг спросила она меня.

— А что, без милицейского удостоверения меня не пропустят?

— Та не, всех пропускают, просто я подумала… — Она не договорила, что именно подумала. Подхватила сумки и пошла, буркнув через плечо: — Будьте здоровы!

Как я поняла, тетю Олимпиаду она если и не знала, то о ней слышала. Но при чем здесь милиция? И что могло бы интересовать милицию в этом сонном поселке?

Я вернулась к машине — чего идти пешком до конца улицы, когда можно подъехать?

Улица кончилась за пятнадцать секунд. Я выехала на грунтовую дорогу и по другую ее сторону увидела невысокую ограду кладбища. Отчего–то могилку тетки я представила в виде такого же, как и большинство других, скромного деревянного крестика с жестяной табличкой. Мама объяснила мне, как ее найти. От основной дороги направо и приблизительно метров пятьдесят пройти пешком, а с левой стороны…

Я прошла эти пятьдесят метров и невольно остановилась у памятника из черного мрамора в виде скорбной женской фигуры, одетой явно не по–русски. Я еще подумала: «Надо же, какую–то иностранку похоронили!»

Велико же было мое удивление, когда я подошла поближе и прочла на табличке, что это могила именно моей тетки, Олимпиады Киреевой, скончавшейся в возрасте, который для женщины вовсе не считается старостью. В возрасте «ягодки».

Я понимаю, разные приколы бывают, но чтобы устраивать их в таком месте… И надпись вообще странная: «Спи, любимая, я иду к тебе!»

А уж ухожена была могила — ни в какое сравнение не шла с могилой бабушки, за которой ухаживали мы с мамой. Какая–то экзотическая декоративная травка, цветы в мраморной же вазе, и ни соринки…

Я даже растерялась от того, что представляла себе могилу тетки совсем по–другому. Чуть ли не заброшенной. И уже заранее мучилась совестью от того, что и в дальнейшем некому будет за ней ухаживать.

Теперь у меня появилось предчувствие, что представляла я себе не так и все остальное. Весь этот поселок, людей, в нем живущих, и вообще всю провинциальную жизнь.

Цветы, купленные у старушки на входе на кладбище, показались мне не подходящими к этому великолепию. Но я оставила их у надгробия, постояла, вспоминая живую веселую тетку, и прошептала:

— Спи спокойно, тетя Липа, мы всегда будем тебя помнить…

И пошла к выходу, все еще удивляясь про себя: надо же, любимая! Почему тетка ни разу не обмолвилась нам с мамой о том, что у нее здесь есть кто–то, кто может вот так шикарно обставить ее смерть. То есть тогда речь шла о ее жизни, конечно. Скрывала? Любила какого–то криминального авторитета?

Скорее всего я просто об этом не знала. О чем–то же тетя Липа шепталась с моей мамой, и обе замолкали, когда я невзначай нарушала их уединение. Считали меня маленькой для такой вот женской откровенности?

Я в задумчивости добрела до своей машины и села в нее, совершенно забыв поинтересоваться у кого–нибудь, где находится улица Парижской коммуны.

Но мне и не пришлось ни у кого спрашивать — она сразу нашлась. Я просто отъехала от кладбища и поехала по дороге, посматривая на таблички с названиями улиц. Парижской коммуны была третьей.

Сама я легко отыскала и нужный двор — номера на этой улице висели огромные на каждой калитке. Наверное, так требовал от жителей частного сектора главный чиновник поселка.

И опять меня ждало потрясение. Я приготовилась увидеть что угодно, но только не такой дом! Он всегда представлялся мне приземистым, мрачным, чуть ли не вросшим в землю, с маленькими оконцами.

А дом оказался веселым двухэтажным теремком с кокетливой мансардой, окрашенный в цвета ранней осени — зелено–желто–багряные. В таком доме хорошо жить многодетной семьей. Стоило лишь слегка напрячь воображение, как можно было представить себе детей, сбегавших с высокого крыльца на бетонные плиты дорожки.

Если учесть, что дом построили еще в начале прошлого века и он тоже перешел тете Липе по наследству, в нашем роду имелось немало оригиналов, которые даже дома строили и красили не так, как другие.

Калитка тоже была под стать дому, какая–то несерьезная — из узкого деревянного штакетника и закрывалась не на щеколду, а на тонкое металлическое кольцо, просто наброшенное на опорный столбик.

Едва я ступила во двор, как из соседнего дома выскочила молодая женщина и, слегка помедлив у калитки, решительно последовала за мной.