Цветы на окнах

Чай Олег Семёнович пил, как всегда, с тихой свирепостью. И Рябинин подумал, что нет, не образовалось.

— С детьми, с женой, с друзьями, Сергей Георгиевич, никаких революций. Только эволюция.

— И вы смирились со скандалами?

— Смирился. Только под моей кроватью стоял портфель.

— Какой портфель?

— Вместительный, аварийный. А в нём детектив, чистая рубашка, справочник конструктора и банок пять сгущённого молока.

— Ну, и бывали аварии?

— Да, уходил.

— Надолго?

— На несколько дней.

— На сколько же?

— Это зависело от количества банок сгущённого молока.

Рябинин улыбнулся. Но Слежевский даже усиками не дрогнул — сухая кожа щёк, ничуть не распаренная Цейлонским чаем, была барабанно туга.

— И куда уходили?

— К приятелю, однажды на работе жил три дня…

— Ну, а к другой женщине? — предположил Рябинин самый жизненный вариант.

— Уходил, — мрачно согласился Олег Семёнович.

— К кому, если не секрет?

— Зачем вам её знать, Сергей Георгиевич…

— Фамилия мне не нужна.

— Есть у нас плановичка… Знал, что ей нравлюсь. Она мне тоже нравилась. И ушёл, ничего дома не говоря. С аварийным портфелем. Накрыла она на радостях стол, что называется, скатерть-самобранку. Сидим, пьём шампанское, облучаем друг друга влюблёнными взглядами. А я жду.

— Чего ждёте?

— Того, что меня ударило, когда я впервые увидел Анну. Помните, упавшую?

Рябинин кивнул: как не помнить, если сидел он по вечерам на раскладушке и записывал эту семейную историю. И сам толком не знал зачем. Для времяпрепровождения, для повышения квалификации, для понимания человеческой психики, для памяти?.. Или впитывал чужое горе и втайне от самого себя молился на всякий случай — господи, помилуй от такого…

— Дождались?

— Сижу, как глиняный. Ничего не ударило, и даже сердце не стукнуло. Съели всё, выпили… Знаю, что пора её целовать. Ждёт она…

— И что же?

— А меня душит. Вот так, за горло!

— Кто душит, то есть что душит?

— Её шампанское зелёное. Поперёк горла буквально.

— Вероятно, плохое, — предположил Рябинин. — Несвежее.

У него бывало: посреди серьёзного разговора, посреди звонкого напряжения вырывалась вольная шутка. Потом насупленной мыслью он вернётся к ней и поищет её подземные истоки. Отчего она — от смешной роли Слежевского, от выспренности его слов или от чего-то такого, чего Рябинин не хотел и додумывать?

— Шампанское было свежим, — не улыбнулся Слежевский. — Несвежей стала моя душа.

— Что же дальше?

— Я встал и ушёл.

— А плановичка?

— Я оставил ей шесть банок сгущёнки.

Рябинин прицепился взглядом к усикам Слежевского — они вытянулись почти стрелочкой на плоских, застывших губах. Может быть, и у него шутки вырывались самовольно, как сквозняки из приоткрытой двери? Или шутка, придавленная разумом, не доходила до лица — её хватило только на брошенные слова?

— Вы знаете мой дом. Я его строил, прожил в нём почти всю сознательную жизнь, вырастил детей… Это мой дом. А из своего дома человек не должен уходить ни на какие пряники.

Он махом допил остывший чай и налил другого, горячего. И Рябинин подумал, что этим чаем Слежевский, видимо, питался — только в первый день здесь варилась картошка. Не потому ли кожа на щеках барабанно натянута?

— А если в доме нет жизни? — спросил Рябинин.

— Сергей Георгиевич, вы ничего не поняли.

— Не понял?

— Я же однолюб.

От резкого движения головы очки Рябинина почти взметнулись. Однолюб? А не… как называется человек наоборот однолюбу? Одноненавистник?

— Вы же несколько дней рассказываете, как ваша любовь перешла в ненависть…

— Не перешла, Сергей Георгиевич, а совместилась.

— Как совместилась?

— Любовь совместилась с ненавистью. Я её ненавидел, и я не мог без неё жить. Это трагедия, Сергей Георгиевич. А вы вчера сказали, что я Анну не любил…

Выговорившись, Слежевский спокойно отпил чай. Но оставившее его беспокойство как бы перекинулось на Рябинина, которому легче было понять перерождение любви в ненависть, чем их сумасшедшее совмещение.

— Вы любили не Анну, а свой дом.

— В моём доме была моя Анна.

— Ага, — вдруг злорадно сказал Рябинин. — Ваша, собственная.

— Вы не понимаете такой любви.

— Это не любовь, — повторил, как вчера, Рябинин.

— Сергей Георгиевич, подобная любовь описана классиками.

— А я и классикам не поверю.

16

Утром озябший кот ткнулся рыжей башкой в лицо, пробуя заползти под одеяло. Рябинин проснулся и уступил ему нагретое место.

Было уже девять часов — теперь вставали поздно. Холодный воздух свободно гулял по клубу. Рябинин побрился электробритвой, плеснул на щёки воду с мелким ледком и, не завтракая, вышел на улицу. Ему хотелось побыть одному и подумать о прозренных мыслях убитой; не хотелось встречать инспекторов в клубе и натыкаться на дом Слежевских в посёлке.

И он зашагал к лесу, на просторы…

Ночью выпал первый, жданный и всегда неожиданный снежок. Дорога была затянута туманом, который от низкого солнца стал розовым, — розовый летний туман на зимнем снегу. Редкие тёплые хлопья повисли и на елях, отчего хвоя контрастно потемнела до черноты. На светлой и худой берёзке, давно скинувшей листву, снег даже не зацепился — она стояла меж елей, как обнажённая женщина среди мужиков.

Рябинин ступал в снег, который таял под подошвой…

Могла ли Слежевская догадаться о своей смерти, не имея никаких фактов? Могла. Психологи давно знают о неосознанной переработке информации и предсознательных процессах в мозгу. Рябинин признавал бессознательное, отводя ему чёткое место — под сознанием; может быть, слишком маленькое место, но допустить его равенство с сознанием значило допустить, что человек есть наполовину зверь. Он не понимал иронического отношения к рефлексии, самонаблюдению, самоанализу… Не есть ли это самокопание желанием нашего сознания пробиться к своему подсознанию? И не пробилась ли к нему Слежевская?

Рябинин остановился у полянки, где бегали две собаки — взрослый лохматый пёс и овчарёнок-одногодок. Неуверенный снег они давно разметали своими лапами. Когда овчарёнок забывался и напрыгивал, здоровенный пёс свирепо цапал его зубами за холку. Подросток летел кубарем к пожилому мужчине и начинал визгливо покусывать хозяина за рукав куртки…

Слежевская могла догадаться о своей смерти при помощи интуиции, о которой люди ещё слишком мало знали. Да и что человек знал о себе хорошо?.. Учёные отвергали сверхчувственное восприятие только потому, что подходили к нему с каноническими знаниями, со старыми мерками, и были похожи на людей, полетевших в космос с зонтиками и в калошах. Но есть тайны, как бы всеми признанные. Ведь никого не удивляли редкие способности, скажем, к математике или к языкам; не удивляла необъяснимая сила искусства; не удивляло народное приятие снов, гаданий и примет; не удивляла странная энергия, возникающая у человека в минуты опасности или смерти; в конце концов, не удивляла та же самая интуиция…

Юный овчарёнок хватанул пса за нос. Расплата была мгновенной и болевой — побитый нахал припустил к хозяину и бросился грызть его рукав. Странно: чем больнее кусал его пёс, тем овчарёнок сильнее трепал хозяйскую куртку.

Рябинин перепрыгнул канаву, отделявшую поляну от дороги, и подошёл к мужчине.

— Скажите, почему он вас кусает?

— От злости на этого ньюфа.

— Почему же не кусает его?

— Боится, на меня переносит…

Рябинин смотрел на хозяина собаки, теряя чужое лицо в какой-то воспалённой мгле, словно меж ними лёг туман всего леса.

— Что с вами? — насторожился мужчина.

— Нет-нет, ничего…

Рябинин вышел на дорогу, где остатки розового тумана доедали остатки раннего снега.

Перенос. Как же он забыл про это странное психическое состояние? Как же он забыл про гениальную народную замету — сорвать зло на другом? Не понял сказанную Верой Игнатьевной, свидетельницей, пословицу «кричит на кошку, а думает на невестку»?