Цветы на окнах

— Но ведь они дали показания…

— Я попросил: «Ребята, если скажете про скандалы, то меня заподозрят в убийстве…»

— А соседи, знакомые?..

Сергей Георгиевич; от людей наши собачьи отношения она скрывала с ловкостью хорошего шпиона. Ласкова со мной, заботлива, любяща…

— И никто не знал?

— Никто.

Сосновые бревёнца с травами поглотили его голос. В избушку ступила глухая тишина — лишь дрова потрескивали в плите. Забытый чай давно остыл. Бледный Слежевский пристально глядел в стол, пытаясь вычитать что-то для себя в его древесном узоре.

Сколько Рябинин выслушал за свою следственную работу семейных историй — сто, двести? Все разные, все интересные… Но чем-то похожие, как битые автомобили на свалке. Счастливые семьи к следователям не попадают. Но эти сто, эти двести… Он был убеждён, что семья жива поэзией. Как, впрочем, и человечество. Пропади поэзия, и семья опускается до уровня производства-потребления. Как и человечество.

— Вы не любили её, — сказал Рябинин.

— Она меня не любила.

— И она вас.

14

Рябинин давно пришёл, может быть, к главной своей заповеди: чаще всего ошибается тот следователь, который не верит людям. Их работа держалась на правдивых свидетелях, как дом на гранитном фундаменте. И стоило следователю из-за одного нечестного усомниться в честности всех, как он ступал на зыбкую почву непознаваемости, — тогда его ум, работоспособность и умение, какое бы они стройное здание ни воздвигли, крутились впустую; тогда все его версии, сколь бы они ни были остроумны и отработанны, рассыпались прахом. Следственная работа была частью жизни, а жизнь, несмотря на все её зигзаги, держалась в конечном счёте на честности.

Но ни один свидетель Рябинина не обманул — они лишь ошибались. Ни единого свидетеля Рябинин не заподозрил в нечестности — они лишь ошибались. И всё-таки десять дней работы прошли впустую…

Под окнами клуба зарычали машины — оперативная группа во главе с Петельниковым вернулась с задания. Брали Мелентьевну.

Первым в комнату следователя вошёл Фомин со странно отрешённым лицом, как бы показывая, что факт его появления ничего не значит. Вторым вошёл Петельников — на лице старшего инспектора розовело редкое для него смущение. Третьей вошла Мелентьевна — согбенная, маленькая старушка лет семидесяти, запелёнутая в платки и платочки. Она встала меж высоким Петельниковым и широким Фоминым, как горелый пень меж дубов. Рябинин улыбнулся.

Инспектора заботливо укрепили её на стуле и было пошли, но Рябинин их не отпустил. Позабыв про формальности, он спросил почти весело:

— Бабушка, убивала?

— Не, сынок, не убивала, — захихикала Мелентьевна. — Но ждала, что вы меня заграбастаете.

— Почему ждала?

— Так ведь Анька-покойница всем говорила, что я её угроблю.

— А почему она так говорила?

— Леший её знает.

— Почему подозревала именно вас?

— Мы, старики, народ невзаправдашний. На нас можно и напраслину.

— Какие у вас были отношения?

— Жили с ней, как два голубка между собой.

— Странно. И она вас считала будущей убийцей…

Инспектора даже не сели, а хмуро прислонились к стене, разглядывая чудеса природы. Они не сомневались, что этот разговор сейчас иссякнет. Старушка их не интересовала — инспектора знали, как ведут себя задержанные убийцы.

— Правда, пробегла меж нами чёрная кошка. Из-за помойки. Я ей сказала: если не будем выносить вёдра, то родители всех нас убьют.

— А Слежевская что?

— После этого и запустила слушок, что якобы я её будущая убивца.

— Бабушка, неужели вы с ней не объяснились на эту тему?

— Был разговор. Спросила её, мол, какая же я убивца… Говорит, прости, Мелентьевна. Но убьют меня по голове, и ты приходи помянуть душу мою.

— Откуда же она знала, что её убьют?

— Видать, ей ангел шепнул. Но сомнений у неё не было ни грамма. Убьют, говорит, скоро, и прям-то по голове.

Рябинин поёжился — не от холодного окна, не от ветра, свободно гулявшего по клубу, — поёжился от новой заботы. Убийцу они найдут… А вот узнают ли, как постигла Анна Слежевская свою последнюю минуту с такой определённостью?

Он составил короткий протокол и поблагодарил старушку за помощь.

— А у меня тоже вопросик, — засуетилась Мелентьевна.

— Да…

— Где б мне достать палочку дрожжей?

— Они помогут. — Рябинин кивнул на инспекторов, мстя им за выгодное равнодушие.

— Фомин, отвези гражданку в город, — велел Петельников.

— А дрожжи у него? — забеспокоилась Мелентьевна, заматываясь в платки.

— У него, у него, — заверил Рябинин.

Фомин вышел с озадаченным лицом и повёл старушку к повару.

Петельников лениво обошёл экспонаты. Его тоже привлёк леший, отплясывающий на моховой кочке. Потом инспектор стал приглядываться к чурке с глазами и зубами.

— Что будешь делать? — спросил Рябинин.

— Ничего.

— Как ничего?

— Ты же ничего не делаешь…

— Как это ничего не делаю? — фальшиво удивился Рябинин.

— Сергей, я знаю, как ты умеешь работать.

— Версии кончились, Вадим…

— Наша работа — коллективная.

— А я? Макароны ем со всеми…

Рожи и чудища замельтешили перед глазами, словно Рябинин увидел их из окна бегущего поезда. Но не поезд бежал, а забегал его взгляд, не зная, на чём остановиться. На пальто, — он остановился на пальто, которое можно накинуть на плечи, выскользнуть на холодную улицу и куда-нибудь идти и идти…

15

Рябинин знал о диалектической связи всего сущего на земле, о непостижимой способности одного переходить в другое — знал об этом не хуже Слежевского. Природа коловращалась, свободно играя атомами, камнями, планетами и мирами. И живым человеком играла, как песчинкой, повергая его в земной прах и земной прах обращая в человека. А уж это ли не крайности — жизнь и смерть. Но интеллект, интеллект… Он заступил пути столь свободному коловращению и ходу времени — сотворил седые пирамиды, тысячелетние города и мраморные статуи; изобрёл нержавеющую сталь, нетленную пластмассу и негниющий бетон; выдумал антикоррозийные покрытия, капитальный ремонт и несмываемые краски…

Интеллект заслонил людей от крайностей, тех самых, которые переходят друг в друга, и вывел человека из стада к цивилизации. Интеллект не согласился с крайностями — жизнью и смертью и попробовал развести их на как можно большее расстояние; он уже чего-то добился — довёл когда-то средний сорокалетний срок жизни до семидесяти…

Любовь и ненависть. Эти крайности Слежевский сближал инстинктом. У хищника к жертве двойственное чувство: азарт и ненависть к убегающей, ещё не пойманной добыче; любовь к пойманной — от предвкушения еды. Может быть, и так, — надо спросить у биологов…

Но Слежевский забыл про интеллект, про ум забыл, который царствует над инстинктом, как солнце над землёй, — это Рябинин знал, про это ему не нужно было спрашивать.

Он шёл по садовой тропе к избушке, замечая неуловимое изменение во всём и вроде бы ни в чём. Неожиданно заскрипели под ногами песчинки, до сегодняшнего дня беззвучные. Ветки яблонь потеряли зимнюю несгибаемость и глянулись мягко, влажно. Потемнела дранка на крыше, как намокла. Оттепель? Оттепель.

Распалённый мыслями об интеллекте, Рябинин шагнул через порог скоро, будто опаздывал.

— Я заварил цейлонский, — сказал Олег Семёнович.

— Что вы тут делаете без меня?

— Думаю.

— О чём?

— Всё о том же.

Рябинин разделся, уже превозмогая нетерпение. Он требовательно глянул в лицо Слежевского, поторапливая, но оно застелилось чайным паром. Цейлонский… Вкуса чая Рябинин не ощутил — всё от нетерпения.

— Рассказывайте дальше, Олег Семёнович.

— А дальше ничего, пустота.

— Но ведь отношения в семье стали невыносимы…

— Ну и что? К человеческим отношениям, Сергей Георгиевич, революционные подходы неприменимы. Мы прожили с ней много лет, общий дом, общие дети… Что делать? Развестись? Разделить дом? Махом переменить жизнь себе, ей, детям? Нет, ничего не надо делать. Положиться на эволюцию. Образуется.