Смерть на выбор

Озабоченная тетенька с авоськами:

— Да кругом мафия. Даже в школе — свой за своего стоит насмерть.

Авторитетный теоретик в очках и шляпе. Лет пять назад он выписывал десяток газет и не меньше четырех журналов. Да и теперь тоже старается быть в курсе:

— Карательными мерами взятки и коррупцию не одолеть. Необходимы законы, точно определяющие границы власти, полномочия того или иного чиновника. Если чиновник не сможет разрешать и запрещать, то и платить ему будет не за что.

Милицейский капитан в форме, а следовательно, обязанный соответствовать:

— Мафии как таковой у нас нет. — Наверное, был на отчетном собрании в главке. — Есть организованные банды, но они существуют отдельно друг от друга.

Дама лет сорока, в малиновом пальто, серый шарф затейливо повязан на голове, над левым ухом — бант:

— Коммунисты — вот мафия. Семьдесят лет народ грабили и сейчас воду мутят. Мешают правительству работать. Стоят на пути реформ. — Последние десять лет она провела у телевизора, о чем свидетельствует и сероватый, в тон шарфу, цвет лица.

Бродяга в ватнике, из внутреннего кармана виднеется горлышко бутылки…

Мамочка с ребенком в коляске, оба укутаны до ушей, оба похожи на капустные кочаны…

Парень в яркой спортивной куртке, уверенный, что надпись на спине — «Рибок» соответствует действительности.

— Человек сорок, — устало выдохнул Саша. — Дай перекурить, старушка. — Они отошли к белому микроавтобусу. Саша пристроил в кофр камеру, нашел в пятом по счету кармане сигареты.

— А для чего снимали, если не секрет?

Лизавета ответила неопределенной улыбкой.

— Только не сочиняй, что тебе для выпуска нужен этот тухлый блиц-опрос.

— А если Балашов заказал? Для предвыборной кампании?

— Ага, главное вовремя крикнуть «Держи вора»? Он, конечно, умный, но не до такой степени. Давай признавайся.

— У нас до скольки машина? — перевела стрелки Лизавета.

— До скольки надо. А что, еще куда-то ехать?

— Мне надо кое-что забрать на Карповке и на Миллионной в «Трианоне».

— Заедем, без дураков. Еще людей терзать будешь?

— Нет, вроде достаточно. Мне еще нужны нейтральные планы города. Знаешь, тревожные такие.

— Так тревожные или нейтральные? — ухмыльнулся оператор. Операторы всегда скалятся, получая мило-неопределенные заказы от журналистов.

— Ты скажи о чем, я сниму.

Лизавета не сомневалась, что если Саше рассказать, он сделает как надо. Только как рассказать, ни о чем не рассказывая?

— Знаешь, чтобы возникло такое ощущение, будто все рушится, вот вроде бы прочно стоит, красиво, но — колоссом на глиняных ногах. Толкни — и упадет. И чтобы был напряг нынешней жизни, опасность, подстерегающая за каждым углом…

— Музыка будет? — деловито нахмурился Саша Байков. Он был человеком творческим, с воображением. — У меня есть мелодия, закачаешься, такая одинокая, страдающая труба. Можно перегнать. Качество хорошее.

— Класс, — чуточку деланно восхитилась Лизавета. Как телевизионный журналист, она знала, насколько важна музыка для эмоционального восприятия видеодействия. Но сама предпочитала шумы.

— Вечером покажу. А сейчас едем. Знаю я одно местечко. Специально берег для такого удачного случая. Там тебе и тревога, и опасность за углом, и величавый Петербург.

Лизавета кивнула и даже не посмотрела на часы. А ведь уже полчаса другой Саша, оперативник Смирнов, пил кофе, третью по счету чашку, и все еще верил, что Лизавета явится в то кафе, где они уже встречались и где договорились встретиться в этот раз.

— Все. Все на ленте в лучшем виде. — Саша залез в «рафик» и тут же натянул перчатки на покрасневшие руки. Как гуманист и джентльмен, он оставил Лизавету дожидаться в теплом микроавтобусе, а сам бродил по улицам, дворам и крышам в поисках той самой тревоги, которую заказал ему журналист. Бродил почти два часа. — Можем сразу на студию. А можем перекусить — я тут знаю очаровательное чешское кафе, где готовят вкусные кнедлики, оно как раз до семи.

Водитель с энтузиазмом поддержал предложение оператора. Лизавета тоже не слишком сопротивлялась. Кассеты у нее, дерзкий налет на архив новостей лучше совершить попозже вечером, когда начальство разойдется. А есть действительно хочется.

В полуподвальном, но уютном заведении, после порции кнедликов, за неизменным кофе Саша возобновил допрос.

— Слушай, для чего ты все это затеяла? Я подозреваю, что неспроста. Ты часом не впуталась в расследование убийства Кастальского?

— А даже если и впуталась? — На прямой вопрос трудно дать уклончивый ответ.

— Зачем? Ты что, святее Папы Римского? Вспомни, что было с убийством Листьева и Холодова. И президент обещал, и Генеральный прокурор свет в конце тоннеля видел, и хоть что-нибудь изменилось?

— Исполняющий обязанности, — машинально поправила Лизавета, приученная в новостях к точности.

— Что?

— У нас нет Генерального прокурора, есть только исполняющий обязанности. Его парламент не утвердил.

— Ну вот видишь.

Водитель, тактичный, как и большинство телевизионных служителей баранки, вдруг забеспокоился о целости и сохранности «рафика» и удалился. Студийные шоферы — свидетели и очевидцы звездных истерик, денежно-творческих разборок и просто обыкновенного хамства — прекрасно сознавали, что интеллигентным людям потом будет неприятно общаться с теми, кто помнит моменты, когда черная, низменная сущность творческого характера выползала наружу. И предпочитали не присутствовать.

— Что, собственно, я должна видеть? — Ни Саша, ни Лизавета не заметили потери спутника.

— Бессмысленно сражаться с ветряными мельницами в стране, где даже на должность главного прокурора человека найти не могут.

— Я вовсе не сражаюсь. — Лизавета смотрела искренне и простодушно.

— Сражаешься! Итак, зачем все эти вопросы-ответы, планы тревожного, опасного города? Мне уже говорил кто-то, что ты сдала Воробьева милиции.

— Никого я не сдавала! — Лизавета рассвирепела по-настоящему. Она не любила уголовный жаргон, словечки типа «беспредел», «сдавать», «западло», прочно утвердившиеся в российских беседах конца двадцатого века. Также она не умела мириться с двойными стандартами. Все охотно рассуждают о них, когда речь идет о высокой политике, о войнах на другом краю мира или, на худой конец, на другом краю континента. В повседневности, в своей повседневной жизни двойных стандартов стараются не замечать.

— Послушай! Как все скорбели после убийства Листьева. Всенародный траур, всенародные слезы. Я помню, как на меня набросились, когда я усомнилась в необходимости отключить эфир. Америка убийство президента Кеннеди пережила, не бравируя черными экранами телевизоров. А мне кричали, что я черствая и циничная. Какие красивые слова говорились. Мол, чтобы это не повторилось, каждый журналист должен сказать нет конкретному взяточнику, конкретному преступнику. Общий бойкот нарушителям закона! И все кивали, все соглашались… Все — от души и навсегда. И вот… — Саша через стол попытался схватить Лизавету за руку, она отмахнулась. — И вот — конкретный человек. Кастальский. Я с ним проработала четыре года. Рядом. Разный он был человек. Плохой, хороший — не знаю. Но его убили! Какие-то люди решили — хватит, мол, ему топтать эту грешную землю. Обухом по виску — и темнота. А мы — благородные, переживающие, утонченные — пожимаем плечами. Очень не хотим, чтобы нас впутали. И видеоинженер, который с ним работал в тот вечер, просто не понимает, не понимает, почему он должен об этом рассказать в милиции.

— А ты-то, ты что можешь изменить? — Саша обошел вокруг стола и все же умудрился вклиниться в гневную филиппику Лизаветы, он крепко сжал ее плечи. Девушка сразу обмякла, прислонилась к его набитому кабелями и батарейками жилету. Гнев растворился в растерянности.

— Я ничего не хочу изменить. Я просто хочу знать: когда что-то случится со мной, найдется ли человек? Который не просто посочувствует, не просто повздыхает горестно минутку-другую, а сделает хоть что-нибудь. Поэтому я должна, понимаешь, должна… — Лизавета не сумела закончить фразу. Просто не хватило сил и слов.