Катастрофа на шоссе

– А когда вернулась?

– Часов в двенадцать, за купальником, утром она обычно вешает его вон там, в углу. А потом отправилась на реку.

– Сколько приблизительно времени она провела с Голианом.

– Не могу сказать, но наверняка немного.

У медсестры, которая не вышла росточком, кроме веснушек, на личике была еще какая-то особенная улыбка. Посетителей она не испугалась, их документы особого впечатления на нее не произвели. Но когда Шимчик и Лазинский собирались уже уйти, она вдруг стала серьезной:

– Вы, товарищи, знаете инженера Голиана?

– Конечно, очень хорошо знаем, а почему вы спрашиваете?

– Он сегодня был какой-то чудной. Какой-то не в себе… Испуганный вроде. Докторша сначала не хотела с ним идти, но он стал просить, просто умолять и… Я потому вам рассказываю, что тоже его немножко знаю, он никогда пани Бачову не просил, по крайней мере здесь… А сегодня он так смотрел, будто… будто… что-то стряслось.

– Что значит «стряслось», говорите яснее.

Лазинскому послышались в вопросе Шимчика раздраженные интонации.

– Ну, как бы это вам объяснить, ну… в глаза никому не смотрит, ни мне, ни ей, то подойдет к окошку, то на те вон шприцы поглядит, взгляд бегает… а сам белый, как стена.

– Может, выпил лишнего?

– Выпил? – Девушка с минуту размышляла. – Нет, по-моему, нет.

– На что-нибудь жаловался, ну, скажем, на головную боль? Говорил, что нездоров?

– Нет, он просто… Скорее был очень расстроен, еще больше, чем доктор Бачова, она тоже с утра была сама не своя, какая-то странная. Пришла раньше меня, в четверть восьмого уже сидела здесь, хотя мы открываем в восемь… Потом одной девчонке-школьнице два раза один и тот же зуб пломбировала… Вернее, пришлось два раза пломбу готовить, потому что у докторши руки тряслись. Но инженеру улыбалась, когда ключи отдавала.

– А до этого?

– Не заметила, я на него смотрела.

– Он что, так изменился?

Она кивнула по-девичьи беззаботно.

– Вы, когда он ушел, с доктором Бачовой о нем не говорили?

– Нет.

– И после двенадцати тоже?

– Когда она на реку собиралась? Не хотелось выспрашивать, я только заметила, что руки у нее уже не дрожат.

– Вы сказали, что она сегодня пришла на работу раньше вас. Это явление необычное?

– Конечно. Я всегда прихожу первая.

– Где она живет?

– Доктор Бачова? Она сейчас на реке.

– Все равно, дайте нам ее адрес, мы около дома подождем, пока она вернется, – настаивал Лазинский.

– Не раньше пяти, но если вам срочно надо – ступайте к речке, как увидите каменный мостик, сверните направо. В нескольких метрах от моста желтый домик с.мезонином. Если наверху шторы опущены, не звоните – значит, доктора Бачовой нет дома.

Девушка не ошиблась, они звонили напрасно. В опущенную коричневую штору било солнце, железная калитка была заперта. Где-то за домом гоготали гуси.

Через полчаса они уже подкреплялись бутербродами, и перед Шимчиком стояла чашка кофе. Черепаха лежала под окном, а на столе находилось содержимое голубого портфеля: диплом на имя инженера Дезидера Голиана, его метрическое свидетельство, свидетельство о браке, любительская фотография пожилой женщины со строгими глазами, общий вид Тисовец, копия аттестата зрелости и сберкнижка на восемьсот тридцать шесть крон. Бумажник, в нем удостоверение личности, профсоюзная книжка, неотосланный перевод на три тысячи крон, отправитель Д. Голиан, адресат А. Голианова, Боттова ул., д. 26. Еще сберкнижка, с которой нынешним утром или днем было снято три тысячи, эти три тысячи в новых зеленых купюрах по сотне, водительские права и открытка со швейцарской маркой, исписанная размашистым почерком: «Хочу вернуться, тоскую. Я не жалуюсь, но все время чувствую, что здесь чужая. Вернусь». Потом подчеркнуто: «Как можно быстрее! Уже радуюсь предстоящей встрече. Вера». Потом: «P. S. Не хочу навязываться. Когда буду в Чехословакии, напишу еще раз. Если не ответишь – все будет ясно».

Шимчик перевернул открытку и бросил ее на стол.

– Маттергорн, – равнодушно произнес он. – Красивый пик, высокий. Роскошная жизнь, не то что у нас в Татрах, откуда убегают и снова возвращаются, чтобы насыпать в коробочку щепотку земли, праха, – добавил он, как тогда в Михалянах.

Усевшись в кресло, он придвинул к себе кофе и посмотрел на Лазинского. Тот напоминал ему кота, добродушно мурлыкающего кота.

– Ну, давайте рассуждать. У вас есть какие-нибудь предположения?

Розовые губы сложились трубочкой, мелькнули белые зубы.

– Пока ничего, товарищ капитан. Стараюсь понять взаимозависимость между…

– Между смертью Голиана и его историей с Бауманном?

– И это тоже. Когда и где они расстались? О чем говорили? Я жду результатов вскрытия.

– Ну, а когда они будут перед нами, что тогда?

– Тогда мы увидим, что это было убийство. Все время думаю, мог ли Бауманн достать эту ампулу? На химзаводе таких не имеется, по крайней мере так утверждает Сага. Но если человек проработал в химии всю жизнь, у него наверняка есть знакомства… Химики отлично знают, что хлор действует усыпляюще…

– Лишь в значительном количестве.

– Могло быть и значительное, – заметил Лазинский. – Существуют десятки сочетаний. В автомобиле, в такую жару… Голову даю на отсечение, что инженер держал окна открытыми.

– Не обязательно.

– Допускаю, но это не самоубийство. Самоубийца, забрав из банка деньги, перед смертью обязательно переслал бы их. А Голиан этого не сделал, хотя уже заполнил бланк перевода. Сага мне говорил, что Голиан с сестрой очень любили друг друга. – Лазинский улыбался, его гладкое лицо напоминало лицо монаха-чревоугодника. – А если будет доказано, – предположил он, – если будет доказано, что это убийство, что вы тогда скажете насчет Шнирке?

– А почему бы и не Шнирке? – Шимчик казался поглощенным своим кофе. – Если б я был абсолютно уверен, что он действительно здесь…

– Только в этом случае? – переспросил Лазинский и, не получив ответа, продолжал: – Вы все еще не верите, что он может быть здесь?

– Не верю? Разве я это утверждаю? – Шимчик выпрямился.

– Нет, но мне так показалось.

– Правильно, показалось, – поддакнул Шимчик, допил кофе и встал. Он подошел к вешалке, где висел его серо-зеленый, поношенный пиджак, медленно надел его и добавил: – Ставлю вас в известность – я эту мысль допускаю, очень, правда, робко, но тем не менее… – Он не докончил И стал искать фуражку, ее нигде не было. Шимчик рассеянно улыбнулся.

– Вы сегодня в гражданском, – напомнил ему Лазинский.

– Верно, верно, забывчивость… – Улыбка сползла с его лица.

– На основании чего вы можете предположить, что Баранка здесь нет?

– Сейчас мне некогда, – ответил Шимчик. – Поймите, я, быть может, глупо опровергаю вчерашнюю свою точку зрения, все заставляет меня заняться этим… – Он глазами показал на стол. – Вас в самом деле ничто не поразило? Вам ничего не говорят эти вещи? И, не получив ответа, он сказал со вздохом: – Жаль, жаль! – Шимчик казался печальным. Он распахнул дверь и крикнул: – Бренч! – И снова, громче: – Лейтенант Бренч!

Явившемуся лейтенанту Шимчик отдал распоряжение поторопить со вскрытием и химическим анализом, соединиться с криминалистами и узнать, не обнаружено ли что-нибудь ими, приказать Веберу и Смутному опечатать кабинет Голиана, узнать адреса ближайших сотрудников Бауманна, принести их личные дела, личное дело Голиана и Бауманна тоже.

– От Станковича еще не поступало никаких сведений?

Едва Бренч ответил «нет», как зазвонил телефон, Лазинский снял трубку и кивнул: он.

– Станкович?

– Станкович, товарищ капитан.

– Дайте.

Шимчик взял трубку и услышал: «Бауманн сидит в привокзальном ресторане, пообедал, пьет пиво, заказал ром».

– Ему этот ром уже принесли?

– Нет, сидит и ждет, вид у него расстроенный.

– У него что-нибудь есть с собой?