Ход Роджера Мургатройда

Мы все слышали, что он сказал и, полузавороженные-полуужасающиеся, следили, как он небрежно развалился в кресле. Хотя она ничего не сказала вслух, Селина, которая, несомненно, должна была сожалеть о том, что вообще пригласила его, имела мужество не прятать своего стыда. Ну а Дон уже так кипел досадой, что больше не был способен удивляться. У нас у всех, бесспорно, сложилось убеждение, что поездка в «испано-сюизе» была полна напряженности.

Как кратко суммировать Реймонда? Ну, Трабшо, теперь, когда вы его видели, пусть одетого только в халат и пижаму – и, разумеется, скончавшегося, – возможно, вы уже догадываетесь, почему никто из нас не был склонен верить тому, что он снисходил сообщать нам о себе. Когда Мэри осведомилась о его семье, он небрежно назвал – почему небрежно, мне кажется, понятно – так называемых «беркширских Джентри». Затем, когда его начали расспрашивать о полученном им образовании, у него хватило духа объяснить нам, что его сверхдорогая школа была настолько эксклюзивной, что ему воспрещено называть ее кому бы то ни было! Нет, только послушайте! Эксклюзивно неназываемая школа! Все это сопровождалось такой ядовитой усмешкой, что просто невозможно было решить, водит он вас за нос или нет.

Если хотите знать мое мнение, так я не верю, что в Беркшире найдутся какие бы то ни было Джентри. Собственно, я не верю, что его фамилия Джентри, то есть была Джентри. «Джентри» – что это за фамилия? Собирательное наименование провинциального дворянства, ну, так и напрашивается мысль, что ему хотелось причислить себя к нему.

В любом случае что-то в нем… нет, ВСЕ в нем действовало нам на нервы, и мое сердце исполнилось сочувствия к Селине не меньше, чем к бедному Дону. Ведь и тупица увидел бы, что, наблюдая его в кругу самых дорогих и близких ей в первый раз, она понемногу начинала сознавать, до какой степени он был мерзок. Ну, словно примеряешь что-нибудь в магазине, знаете ли, где оно выглядит изумительно, а затем видишь в первый раз в естественном свете. Ее семья и друзья были естественным светом, и Селине, как стало пронзительно ясно для нас, разонравилось то, что она увидела теперь.

Или услышала. Даже я, старший инспектор, а я славлюсь своими живыми и яркими словесными образами, не знаю, как охарактеризовать этот его голос! Сказать, что он растягивал звуки, значит ничего не сказать. Самое его тело их растягивало, если вы меня понимаете. Когда он ходил, его ноги растягивали шаги. Когда он жестикулировал, его руки растягивали жесты. Когда он садился, его бескостное туловище словно растягивалось и поникало по стулу, креслу или дивану.

И он весь день пил – время от времени вытягивал серебряную фляжку из набедренного кармана с таким видом, будто тайком, но в действительности демонстративно, на глазах у всех, и все время был на грани итальянской грубости. Например, он ни разу прямо не посетовал на сквозняки в доме – а поскольку Мэри первая это признает, то дом правда полон сквозняков, в чем для нас, любящих его, таится часть его обаяния, – но он без конца говорил о своей ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ квартире с обслуживанием в Мейфере, ее сверкающих радиаторах и анти-сквозняковых приспособлениях. И он ни разу не сказал, во всяком случае, без обиняков, что наше общество наводит на него дикую скуку, но не мог удержаться, чтобы вновь и вновь не напоминать нам, будто останься он в Лондоне, так провел бы этот вечер в какой-нибудь наимоднейшей вест-эндской «водопойной яме».

Некоторые из вас, разумеется, вспомнят, что первую главу «Двенадцатого удара» я поместила именно в такой «водопойной яме», которую назвала «Желтый какаду». Мою жертву закалывают ножом в спину в двенадцать часов на встрече Нового года, и никто из собутыльников не слышит его вопля, потому что гремят колокола, лопаются воздушные шарики, дудят дудки, и все хором поют «Забыть ли старых нам друзей!». По меньшей мере десять минут после совершения преступления его тело поддерживается в вертикальном положении раскачивающейся пьяной плотной толпой, что дает возможность убийце незаметно выскользнуть из… Ну хорошо, я вижу по вашим лицам, что сейчас не время углубляться в это.

В двух словах: Реймонд был неуместен, попросту и безнадежно неуместен. Он был неуместно одет. Шелковый лососевого цвета галстук, который он надел поверх полосатого пуловера в тошнотворно пастельных тонах. Готова согласиться с вами, что это, возможно, последний крик на пляжах Жуан-ле-Пен, но абсолютно неуместный в английском загородном доме в декабре месяце, и широченные оксфордские штаны, с величайшей небрежностью заправленные в сапоги мутно-зеленого цвета. Жаль, что все мы не можем относиться с такой небрежностью к тому, как мы выглядим. Впрочем, у большинства из нас просто не хватает для этого времени.

Он был загорелым, так ОН сказал, но сразу было очевидно, что тут не обошлось без темнокожих предков. Он все время говорил «Де-еточка!», к кому бы из нас не обращался, а даже Кора на такое не способна. Только вообразите, я заметила, как он согнал муху с края своего бокала с коктейлем, и услышала, как он ей сказал: «Порхай отсюда, де-еточка!» Мухе! Ну, да у него все должно быть в превосходной степени. Когда он без конца распинался про тончайшее то и величайшее это, возникало ощущение, что в тебя летят брызги слюны из восклицательных знаков. И он принадлежал к типу любителей ронять в разговоре имена, причем предпочитая уменьшительные или прозвища. Его разговор состоял из сплошных Бинки, и Ларри, и Герти, и Вив – часто казалось, что слушаешь детский лепет.

Даже когда он соглашался с вами, иногда это раздражало, до того он преувеличивал! Фаррар – он всюду носит с собой собственную пепельницу, маленькую бронзовую урночку с крышкой, которая открывается и закрывается, вон она, на ручке дивана. Ну так когда Реймонд принялся ею восхищаться, и Фаррар признался, как сложно вытряхивать из нее на ночь окурки, он буквально содрогнулся и сказал: «О, как, как я вам сочувствую! Как „мучительно это должно быть!» Что скажете? Мучительно! Вытрясти окурки из пепельницы? Невозможно вообще было понять, говорит он серьезно или нет.

Да, и еще это его словечко! ПРОНИКАЮЩИЙ. Стихи Тагора были Проникающими. Философия Шпенглера была Проникающей. Sole aux ortolans [4]в «Эйфелевой башне» были Проникающими. Да, кстати, говоря об «Эйфелевой башне», я имею в виду лондонский ресторан, а не парижский монумент. Промах, который допустила Мэри и который дорого ей обошелся. Она, кроме того, спутала «Весну Священную» с «Шорохами весны» – ошибка, которую может допустить кто угодно, но ей пришлось настрадаться! О, он был неуместен, неуместен, неуместен! Просто – не один из нас, знаете ли. Иного выражения я не нахожу.

Ну, Трабшо, предоставляю вам самому догадаться, какой степени достигло наше раздражение еще далеко до конца вечера. Однако переливать через край оно начало на следующий день, то есть вчера, в день Рождества. Атак как ночью был снегопад, Роджер не мог просто вышвырнуть Реймонда вон, рекомендовав, чтобы он отправлялся назад в Лондон в своей распроклятой «испано-сюизе», что (и мы все знали) он, Роджер, изнывал от желания сделать, как бы ни отнеслась к этому Селина.

К завтраку он не спустился, что было непозволительной невежливостью с его стороны. Но по крайней мере это предоставило Селине возможность запоздало принести извинения всем и каждому за его поведение. Будь это не Рождество, я убеждена, между ней и ее отцом произошла бы тягостная сцена. Но в духе этого Дня полковник решил – и посоветовал нам всем тоже решить и постараться – терпеть неприятную ситуацию, насколько в наших силах.

Затем, когда он наконец соизволил появиться, все еще не побрившись, все еще в халате, в десять сорок пять утра, и обнаружил, что со стола убрано, он тотчас спустился в кухню и потребовал, чтобы миссис Варли – она кухарка, – он потребовал, чтобы она приготовила ему яичницу с беконом, и принялся пожирать ее по-волчьи, держа тарелку на коленях, и запах разливался по всей гостиной, пока все мы пытались и дальше играть в канасту. Но и наевшись, он продолжал бесцеремонно болтать, пока мы играли – просто выразить не могу, как это мешало, – и притом курить свои бурые вонючие сигареты – «Собрани» они, по-моему, называются – и противно булькать, прихлебывая из своей фляжки.