Побег на Альфу Центавра (сборник)

Спальня поэта выглядела скромной, как девушка. Двуспальная кровать темного дерева хорошо рифмовалась с трюмо и платяным шкафом. Порядку, царящему здесь, могла позавидовать любая дама. В ее оправдание следует сказать, что на трюмо поэта не было толпы разноцветных баночек, скляночек и тюбиков с красивыми именами.

Скромным казался и кабинет Нордвестера. Дешевый письменный стол у окна, продавленный диван без подушек у стены и примыкающий к нему торцом книжный шкаф, а точнее просто шкаф, приспособленный для хранения книг. В центре стола расположился тонкий экран, соединенный черным проводом со стоящим под столом корпусом компьютера с чемоданной ручкой сверху. Справа от экрана на небольшом деревянном помосте, как на троне, восседал пузатый принтер. Клавиатура пряталась на выдвижной полке под столешницей. На левой части стола громоздилась пирамида книг, на вершине которой красовался Новый Оксфордский словарь английского языка, а у подножия пирамиды сиротливо белел еще неиспользованный длинный почтовый конверт, придавленный блюдцем с крошками бисквита. Аккуратность поэта не распространялась на кабинет.

В правом углу стола стояла сошедшая с фламандского натюрморта большая фарфоровая тарелка для фруктов, но традиционные яблоки и виноград заменяли шариковые ручки, заточенные цветные карандаши, ластики, скрепки и прочяя канцелярская снедь.

Хопкинс напряг нейроны – он обладал фотографической памятью. Снимок кабинета поэта занял достойное место в его базе данных. Чтобы не терять время, лейтенант позвонил в компьютерный отдел: ему хотелось убедиться, что хокку отпечатано на принтере Нордвестера.

Уилсон и Бирн усердно, но столь же безуспешно, ползали по гостиной и кухне в поисках каких-либо следов и улик.

– Ничего, – коротко доложил Уилсон, когда лейтенант вернулся в гостиную.

Хопкинс убедился, что окна в кабинете, спальне, ванной и даже в туалете заперты изнутри и велел своим парням сматывать удочки.

– Шеф будет недоволен, – ни к кому конкретно не обращаясь, проворчал Хопкинс, спускаясь по лестнице.

Уилсон и Бирн дружно кивнули. Они редко соглашались друг с другом, но почти всегда – с Хопкинсом.

– Он еще не смирился с самоубийством Джека Блэка, – подал голос Бирн.

– Не будь я Патрик Уилсон, если и это не самоубийство, лейтенант.

– Кстати, Уилсон, останешься здесь, пока не опечатают квартиру.

Крис Смайлс, слушая доклад лейтенанта Хопкинса, восемь раз помянул всуе черта, три раза дьявола и два раза имя президента Соединенных Штатов. Он хотел послать Джима Хопкинса ко всем чертям, но передумал, сообразив, что тогда некому будет работать. В конце концов, лейтенант был ни в чем не виноват.

Судебная экспертиза установила, что смерть Нордвестера наступила в результате прекращения дыхания в связи с отравлением бытовым газом на фоне зашкаливающего уровня алкоголя в крови.

Хьюз из компьютерного отдела дал девяносто девять и девять десятых процента за то, что предсмертная записка не была отпечатана на принтере, покоящемся на столе поэта. Смайлс принял их и стал требовать еще одну десятую процента. Но ее Хьюз оставил себе на случай, вдруг дефекты картриджа появились уже после распечатки текста.

Странно. Сей факт вываливался из шеренги точно новобранец.

Если бы речь шла о статистике, подобным фактом бы просто пренебрегли. Пренебречь чем-либо старший инспектор отдела по особо серьезным преступлениям не имел права. Но что с этим новобранцем делать? Мало ли из каких соображений поэт отпечатал свою прощальную записку на чужом принтере. Ведь только его отпечатки пальцев имеются на ней. Может, у него есть литературные «рабы»? Может, он кому-то заказал хокку? Смайлс горько усмехнулся своим мыслям.

Нанести визит сестре покойного Смайлс решил сам. Хопкинс слишком молод для такого щекотливого дела.

Смайлса поразило семейное сходство поэта с сестрой: даже волосяной покров на верхней губе миссис Глории Гувер напоминал ухоженные редкие усики поэта. Беседа с ней вызвала у Смайлса противоречивые чувства: с одной стороны Глория Гувер, в девичестве Нордвестер, пыталась убедить инспектора, что ее брат не мог покончить с собой, не мог и все, не в его это привычках, а с другой стороны миссис Глория Гувер являлась главной наследницей своего холостого и бездетного брата, что почти автоматически делало ее первой подозреваемой, если предположить, что речь идет об убийстве. Инспектор с трудом удержался, чтобы не посвятить многословную сестру поэта в эти тонкости своего ремесла.

Наследство представляло собой небольшую квартирку в непрестижном районе Кэшвилла и все. Но для Глории Гувер, вдовы со стажем, посвятившей свою жизнь единственному сыну Бруно, изучавшему американскую литературу в Университете Кэшвилла, оно могло представлять безусловную ценность. Смайлс подумал и о Бруно Гувере. Молодой человек мог рассчитывать заполучить квартиру поэта. Более того, это могло быть его голубой мечтой!

Миссис Гувер отвергла любые предположения о наличии у Нордвестера врагов: более безобидного человека, чем ее брат не существовало. Он даже не писал эпиграмм.

Утешить Глорию инспектору было нечем: он принял решение поставить папку «Брайан Нордвестер» рядом с папкой «Джек Блэк».

Но Глория Гувер проявила характер и решила найти утешение у частного детектива, пожертвовав ради этого последними остатками своих сбережений. На следующий день она сидела в кабинете Оле Никольсена, то есть, в моем.

Оле Никольсен, еще молодой, высокий, статный, владел аккуратной кубинской бородкой и конторой по частному сыску. Он посещал парикмахера два-три раза в неделю, так как воображал, что манипуляции режущего предмета возле горла хорошо стимулируют его интуицию.

Брадобрей знал, что произнеси он хоть слово о погоде или открой рот без санкции Никольсена, он потерял бы клиента в ту же секунду. Он умел ценить постоянных клиентов и по воскресеньям ставил свечку богине Флоре, покровительнице всей растительности на Земле, по необразованности почитая ее, словно каноническую святую.

Глория Гувер по достоинству оценила светло-курчавую бороду Оле Никольсена, но не решилась отпустить комплимент по этому поводу. Хозяин кабинета был похож на киноактера, исполняющего роль частного детектива, но позабывшего прихватить неизменные аксессуары: никаких зонтиков, скрипок, курительных трубок, необъятных животов... Глория безуспешно пыталась вспомнить имя этого артиста.

Никольсен позволил миссис Гувер выговориться и пообещал взяться за ее дело, хотя все свидетельствует о самоубийстве ее брата. Шансов было мало, но беседа с таким джентльменом, как Оле Никольсен, позволила Глории Гувер покинуть контору частного детектива окрыленной.

Оле Никольсен поддерживал тесные отношения с Крисом Смайлсом, старшим инспектором полиции. Это не было дружбой двух людей с близкими взглядами. Скорее их отношения походили на деловые, хотя и абсолютно доверительные. Инспектор Смайлс щедро делился с Никольсеном информацией, зато имел возможность просить его о некоторых услугах, ведь действия полиции порой сильно ограничены. Хоть и не всегда законно, они помогали друг другу, но эта взаимопомощь всегда шла на благо общества.

Так что Генриэтта, секретарша Никольсена, еще до окончания рабочего дня положила шефу на стол копии всех документов по делу Брайана Нордвестера. Детектив пробежал глазами бумаги, вздохнул и позвал Генриэтту. Он любил обсуждать с ней дела, и это сильно льстило ее самолюбию.

– Генриэтта, две порции горячего шоколада и побольше кремовых трубочек!

У Никольсена было две слабости: женщины и пирожные. Но на женщин у него никогда не хватало времени. На Генриэтте лежало табу: служебный роман исключался, как оксюморон. К тому же, ее длинный нос и налезающие друг на друга зубы способствовали воздержанности Оле. Улыбка секретарши била Никольсена мелкой дрожью. Он отыгрывался на пирожных.

Генриэтта давилась шоколадом. Она любила босса, а не шоколад. От пирожных она отказалась: никакая, даже самая пылкая страсть, не смогла бы заставить ее нарушить диету.