Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла (Антология викторианской детективной новеллы).

Но, хотя мы можем обвинить его в том, что он заранее знал о смерти отца и имеет к ней какое-то отношение, я не могу найти никаких признаков того, что Рэндольфа можно обвинить в смерти лорда Фаранкса или хотя бы в намерении совершить убийство. Улики доказывают его соучастие — но ничего более. И все же, все же даже в этом его можно оправдать — до тех пор, пока нам не удастся отыскать, как я уже говорил, какой-то логичный, правдоподобный и вместе с тем чрезвычайно сильный мотив для его соучастия.

Если нам не удастся этого сделать, то придется признать, что наши рассуждения где-то оказались ошибочными и привели нас к выводам, полностью противоречащим нашему знанию человеческой природы. Поэтому давайте попробуем отыскать подобный мотив — нечто более глубокое, чем личная неприязнь, и более сильное, чем личные амбиции, чем сама любовь к жизни! А теперь скажите мне, за все то время, пока велось расследование, хоть кто-нибудь догадался подробно изучить историю дома Орвенов?

— Об этом мне ничего не известно, — ответил я. — Разумеется, в газетах публиковали самые общие сведения о карьере графа, но, думаю, этим все и ограничилось.

— И все же прошлое этого рода не сокрыто от нас, а лишь позабыто нами. Признаюсь вам, история эта занимает меня давно и настолько, что я пытался выяснить, что за жуткую тайну таит в себе фатум — мрачный, как Эреб, и непроницаемый, как темный пеплос [41]Ночи, — который вот уже веками преследует всех мужчин этого злосчастного рода. Теперь наконец мне это известно. История Орвенов темна, темна и багряна от крови и страха — с воплями ужаса бежали эти запятнанные в крови Атриды [42]по безмолвному лабиринту времен, спасаясь от когтей неумолимых Эриний. Первый граф получил свой титул в 1 535 году от Генриха Восьмого. Два года спустя, несмотря на свою славу ярого приверженца короля, он присоединился к «Благодатному паломничеству»  [43]против своего повелителя и вскоре был казнен вместе с Дарси [44]и другими лордами. Ему было тогда пятьдесят лет. Его сын в это время служил в королевской армии, под Норфолком. Примечательно, кстати, что девочки в этой семье рождались крайне редко, а сыновья — по одному в каждом поколении, не больше. Второй граф во времена Эдуарда Шестого внезапно сменил государственный пост на военную службу и в 1547 году в возрасте сорока лет пал в битве при Пинки вместе с сыном. Третий граф в 1 557 году, в правление Марии Стюарт, обратился в католическую веру, которой род Орвенов верен и поныне, и в возрасте сорока лет поплатился за это своей жизнью. Четвертый граф умер в своей постели, но довольно внезапно — в возрасте пятидесяти лет, зимой 1 566 года. Той же ночью он был похоронен своим сыном. Позднее, в 1591-м, сын этот на глазах уже своего сына упал с высокого балкона в Орвен-холле — ходил во сне средь бела дня. Затем на какое-то время происшествия прекратились, но вот восьмой граф загадочным образом умирает в возрасте сорока пяти лет. В его комнате случился пожар, и он выпрыгнул из окна, спасаясь от языков пламени. Несмотря на несколько переломов, он уже поправлялся, когда внезапное ухудшение привело к его смерти. Оказалось, что он был отравлен radix aconiti indica— корнем аконита, редким арабским ядом, в Европе известным разве что ученым мужам, — впервые о нем упоминает Акоста [45]за несколько месяцев до этого происшествия. Восьмой граф был членом недавно основанного Королевского научного общества и автором теперь уже позабытой работы по токсикологии, которую мне, однако, довелось прочесть. Конечно же его никто не заподозрил.

По мере того как Залесский разворачивал предо мной сцены из прошлого, я с искренним удивлением вопрошал себя: не владеет ли он столь же глубокими познаниями относительно всех величайших родов Европы? Казалось, он посвятил немалую часть жизни изучению истории дома Орвенов.

— В том же духе, — продолжил он, — я могу и далее рассказывать историю этой семьи — вплоть до настоящего времени. Она несет на себе скрытую печать трагедии, и я рассказал вам достаточно, чтобы убедиться: в каждом из этих трагических происшествий всегда присутствовало нечто неявное, потаенное, что-то, чему разум всякий раз пытается найти объяснение, и всякий раз — безуспешно. Теперь наши поиски окончены. Судьба распорядилась так, что последнему лорду Орвену более не придется скрывать от мира ужасающую тайну древней крови Орвенов. Он выдал себя — такова была воля богов. «Вернись, — пишет он, — грядет начало конца». Какого конца?

О каком конце идет речь, прекрасно известно Рэндольфу, ему этого не нужно объяснять. Это древнее-древнее проклятие, которое в стародавние времена заставило первого лорда, в душе по-прежнему верного своему повелителю, предать короля. И другого, столь же преданного, оставить свою истинную веру, и еще одного — поджечь дом своих предков. Вы нарекли двух последних отпрысков этой семьи «гордой и себялюбивой парой», ибо они горды и — о да! — себялюбивы, но вы заблуждаетесь, полагая, что их себялюбие личного свойства. Напротив, к себе они относятся с редким пренебрежением — в самом обычном смысле этого слова. Это гордость и себялюбие породы. Что, кроме спасения родовой чести, могло подвигнуть лорда Рэндольфа на столь неприглядный шаг, как обращение в радикализм? Я уверен, он скорее бы умер, нежели позволил бы себе это притворство, исходя только из личной выгоды. Но он так поступает — и почему? Потому что он получил этот устрашающий призыв из дома; потому что «конец» с каждым днем все ближе и он не должен застать Рэндольфа врасплох; потому что чувства лорда Фаранкса обострены до предела; потому что звяканье ножей на половине слуг в другой части дома приводит его в бешенство; потому что его пылающее нёбо не может выносить иной пищи, кроме самой изысканной; потому что Хестер Дайетт сумела по одной его позе понять, что тот не в себе; потому что на самом деле его вот-вот поразит страшный недуг, который медики называют общим параличом душевнобольных. Вы помните, я взял у вас газету, чтобы самолично прочесть письмо графа к Сибрас. У меня были на то причины, и мои подозрения полностью подтвердились. В письме три орфографические ошибки — вместо «стороны» написано «страны», вместо «надежд» — «надеж», вместо «историю» — «сторию». Скажете — опечатки? Но в таком маленьком тексте возможна от силы одна опечатка, две уже маловероятны, а три — совершенно невозможны. Изучите всю газету целиком — вы не найдете более ни единой опечатки. Что же, стоит довериться теории вероятности — это не опечатки, а ошибки самого автора. Паралич такого рода, как известно, влияет на письмо. Он проявляется у больных в среднем возрасте — как раз в этом возрасте все Орвены таинственным образом умирали. Обнаружив, что безумие — наследие дурной крови — уже обрушилось на него, граф призывает сына из Индии. Себе же он выносит смертный приговор — это семейная традиция, тайный обет самоуничтожения, который веками передавался от отца к сыну. Но ему нужна помощь: самоубийство в наши дни нелегко скрыть, и если сумасшествие может принести роду бесчестие, то самоубийство будет не меньшим позором. Кроме того, выплаты по страховке должны обогатить семейство Орвенов, которое вот-вот породнится с особами королевской крови, но в случае самоубийства денег они не получат. Поэтому Рэндольф возвращается и быстро набирает политическую популярность. Появление Мод Сибрас заставляет его на какое-то время отойти от своих первоначальных замыслов, он надеется, что с ее помощью можно будет убить графа, но когда этот план не срабатывает, он возвращается к исходному — и спешит, поскольку состояние лорда Фаранкса ухудшается настолько, что любой может это заметить. Именно поэтому в последний день никому из слуг не дозволяется входить в его комнату. Поэтому Мод Сибрас — всего лишь дополнение, еще один, но не главный, участник трагедии. Не она застрелила благородного лорда, так как у нее не было пистолета, и не лорд Рэндольф — он был далеко, в окружении свидетелей, и даже не мифические грабители. Следовательно, лорд застрелился сам. Из маленького круглого серебряного пистолета [46], например такого, — с этими словами Залесский вытащил из ящика комода небольшой чеканный пистолет, — и пока его тянула наверх машина Атвуда, он показался в темноте перепуганной Хестер «мотком шерсти».