Пылай, огонь (Сборник)

Развернувшись, мы по своим же следам покинули это унылое место. По пути домой Холмс почти не разговаривал, хотя, остановившись у почтового отделения, послал телеграмму. Зная его достаточно хорошо, я не прилагал никаких усилий, чтобы нарушить молчание, а безуспешно пытался самостоятельно собрать воедино разрозненные факты, пока не бросил это безнадежное занятие. Мышление мое было не столь логично и дисциплинированно, как у моего спутника, оно носило, скорее, романтический характер, подсказывавший какие-то невероятные решения, которые я не рисковал даже высказывать.

Тем не менее я добился успеха лишь в одном — зная размеры Холмса, я в силу истощенности его состояния приобрел одежду несколько меньших размеров, и костюм, который я заказал для него у Хорна, в небольшом ателье близ Стефенплац, сидел превосходно.

Когда мы вернулись, доктор Фрейд был уже дома и ждал нас с информацией, которую Холмс сам раздобыл бы, будь он знаком с городом и знай язык. Поиски ее заняли у доктора не так много времени, и он еще успел днем посетить своих пациентов — «Человека-волка» и «Человека-крысу», как он обычно называл их.

Как нам поведал Фрейд, барон Карл Хельмут Вольфганг фон Лейнсдорф был кузеном императора Франца-Иосифа со стороны матери. Сам он был уроженцем не Австрии, а Баварии, и его недвижимое имущество, состоявшее из заводов по производству вооружения и боеприпасов, располагалось в долине Рура в Германии.

Барон, несмотря на уединение, в котором он предпочитал жить, был одним из столпов венского общества и считался страстным поклонником театра. Женат он был дважды — в первый раз на какой-то незначительной принцессе из дома Габсбургов, которая умерла лет двадцать назад, оставив ему в качестве наследника единственного сына.

Молодой Манфред Готфрид Карл Вольфганг фон Лейнсдорф пользовался плохой репутацией. Он был мотом и гулякой. Его карточные долги, как говорили, были просто невообразимы. В делах, связанных с женщинами, он пользовался еще более неприглядной репутацией. Три года он учился в Гейдельберге, но оставил университет, чтобы вести светскую жизнь. Политические взгляды его отличались ярым консерватизмом.

— А вторая женитьба? — вежливо прервал повествование Холмс.

Фрейд вздохнул.

— Имела место за два месяца до его кончины. Во время путешествия в Америку он познакомился в Провиденсе с наследницей текстильной империи Нэнси Осборн Слейтер. Они почти сразу же решили пожениться.

— К чему была такая спешка? — не мог скрыть удивления Холмс. — Обычно люди, обладающие таким состоянием и положением в обществе, скрупулезно соблюдают ритуал знакомства и подготовки к браку, вслед за которым и следуют празднества.

— Барону было уже под семьдесят, — пожал плечами Фрейд. — Может быть, чувствуя приближение смерти, которая в самом деле последовала вскоре после свадьбы, он решил...

— Вполне возможно, вполне возможно. Все любопытнее и любопытнее, — добавил мой компаньон. Он сидел в вечернем костюме, вытянув длинные ноги к пламени камина, и поблескивал глазами из-за полуприкрытых ресниц. Концы пальцев сомкнуты, как всегда, когда он пытался сосредоточиться.

— Они вернулись в Европу на тендере «Алиса» где-то в середине марта, — продолжал Фрейд, — и направились прямо на виллу барона в Баварии — как мне говорили, совершенно уединенное убежище, — где барон и умер через три недели.

— В общей сложности прошло немногим более трех месяцев, — уточнил Холмс. Затем, приоткрыв глаза, он спросил. — Можете ли вы назвать причину его смерти?

Фрейд покачал головой.

— Как я уже говорил, он был далеко не молод.

— Но на здоровье он не жаловался?

— Насколько мне известно, нет.

— Это интересно.

— Но вряд ли из этого можно сделать какие-то выводы, — вмешался я. — Кроме того, когда достаточно пожилой человек — пусть даже в хорошем состоянии здоровья — женится на женщине вдвое младше себя...

— Это-то я как раз и учитываю, — холодно заметил Холмс и снова повернулся в Фрейду. — А что стало с его вдовой?

Фрейд помедлил.

— Мне не удалось узнать. Хотя она расположилась на жительство здесь, в Вене, и ведет еще более уединенный образ жизни, чем ее покойный муж.

— А это значит, что ее вообще может и не быть здесь, — предположил я.

Наступило молчание, пока Холмс обдумывал полученную информацию.

— Возможно, — признал он наконец, — и такой вывод вполне правдоподобен. Она в трауре, почти никого не знает в стране, хотя и бывала тут. Плохо или вообще не говорит по-немецки. Вполне можно предположить, что она решила проводить время не в Вене.

Поднявшись, он бросил взгляд на часы.

— Доктор, готова ли ваша жена разделить наше общество? Мне кажется, вы сказали, что занавес поднимается в половине восьмого?

О Венской опере было написано слишком много — и гораздо более красноречивыми перьями, чем мое, — чтобы я решился давать оценку этому волшебному зданию. К тому же я посетил ее в зените расцвета, и никогда прежде мне не доводилось наблюдать такого величия, как в тот вечер.

Сверканье многочисленных канделябров равнялось лишь блеску бесчисленных драгоценностей, которыми были усыпаны присутствующие в зале женщины. Как бы мне хотелось, чтобы Мэри это увидела! Сияющие в ожерельях алмазы, усыпанные ими бархатные и шелковые наряды соперничали с пышностью самой постановки.

Опера, которую давали в тот вечер, относилась к одному из сочинений Вагнера, но ни за какие блага мира я не могу припомнить ее название. Холмс обожал Вагнера, он говорил, что его музыка помогает заниматься самоанализом, хотя я не мог представить себе, как такое возможно. Я принимал ее звуки. Это было все, что я мог делать, дабы держать глаза открытыми, а уши закупоренными, что и помогало мне вынести этот нескончаемый вечер. Холмс, сидящий справа от меня, с первых же тактов всецело погрузился в музыку. Он заговорил, лишь когда на сцене показался великий Вителли, невысокий тип с толстыми икрами, в ужасном белобрысом парике, который играл главную роль. Я смело могу утверждать, что ноги у него были толстыми, потому что медвежья шкура, в которой он появился, полностью открывала их для обозрения. Да, он в самом деле миновал пору своего расцвета.

— Во всяком случае, ему не стоило браться за Вагнера, — пробормотал Холмс. — Тут не его форте.

Как бы там ни было, с форте или без него, но Холмс на два полных часа погрузился в другой мир. Большую часть времени глаза его были закрыты, а руки спокойно лежали на коленях, пока я осматривал театр, стараясь как-то отвлечься от утомлявшей меня музыки.

И если кто-то еще в зале воспринимал музыку так же, как и я, то это был, конечно, Фрейд. Глаза его были закрыты, но не для лучшего восприятия исполнения — он откровенно спал, в чем я ему искренне завидовал. То и дело он начинал всхрапывать, но фрау Фрейд толкала его в бок, и, смущенно озираясь, он просыпался с удивленным выражением на лице. Вальсы и небольшие пьески вполне удовлетворяли его потребность в музыке. Лишь зная о пристрастии Холмса к опере, он пригласил его. Без сомнения, он хотел быть свидетелем, как у его пациента проявятся первые признаки интереса к окружающему миру. Но, очутившись здесь, Фрейд был не в состоянии заметить и оценить голоса певцов и сценические эффекты, некоторые из которых были весьма занимательны. Он лишь мрачно смотрел на огромного дракона в одной из мизансцен, детище искусной машинерии [13], и периодически погружался в сон. Должно быть, такое же воздействие пение оказало и на меня. Очнулся я, лишь когда газовые светильники начали гаснуть, а люди поднимались со своих мест.

Во время первого антракта я предложил руку фрау Фрейд, и мы отправились в фойе в поисках шампанского. Проходя мимо лож первого яруса, Холмс остановился и взглянул на них.

— Если барон фон Лейнсдорф питал пристрастие к театру,— проталкиваясь в толпе, тихо сказал он, — то, возможно, у него была и ложа в опере. — Легким движением ресниц он указал в их сторону, но даже не повернул головы.