Неоконченный портрет

Странно, как слова — брошенные вскользь, бессвязные слова — заставляют разыграться воображение. Убежден, что вижу всех этих людей куда отчетливее, чем видела их Селия, когда рассказывала мне о них. Очень легко могу себе представить бабушку — такую энергичную, со всеми слабостями, присущими ее поколению, с ее раблезианским языком, — могу представить, как донимает она прислугу, и как по-доброму относится к бедняжке швее. Могу заглянуть в еще более отдаленное прошлое и увидеть ее мать — существо милое и хрупкое, которое «наслаждалось этим своим месяцем». Обратите, кстати, внимание на разницу в описании мужчин и женщин. Жена чахнет от изнурения, муж — от скоротечной чахотки. Страшное слово «туберкулез» не используется. Женщины чахнут, мужчины скоротечно умирают. Обратите внимание — ибо это забавно, — какими живучими оказались потомки этих чахоточных родителей. Из тех десяти детей, как сказала мне Селия, когда я поинтересовался, только трое умерли рано и то — случайной смертью: моряк от желтой лихорадки, сестра попала в аварию в дилижансе, еще одна сестра — от родов. А семеро дожили до семидесяти лет. Известно ли нам в самом деле что-либо о наследственности?

Мне по душе картина дома с его ноттингемскими кружевами, с гарусным плетением и солидной, полированной мебелью красного дерева. В этом — основа основ. То поколение знало, чего оно хочет. И брало свое от жизни и наслаждалось, и находило острое, живое и здоровое удовольствие в искусстве самосохранения.

Заметьте, что бабушкино обиталище видится Селии куда более отчетливо, чем ее собственный дом. Должно быть, она попала туда уже в том возрасте, когда все подмечаешь. Ее дом это скорее люди, чем жилище: няня, Раунси, грохочущая Сьюзен, Золотко в клетке.

А потом она открывает для себя мать — забавно, что, по-видимому, она не открыла ее для себя раньше.

Ибо, Мириам, на мой взгляд, личностью была необыкновенной. Мириам, которую я увидел мельком, обворожительна. Было в ней, по-моему, обаяние, которое не передалось Селии. Даже меж обычных строк ее письма малышке (как передают характер эпохи эти письма с упором на мораль), — даже, как я сказал, среди обычных наставлений быть добродетельной проглядывает лицо настоящей Мириам. Мне нравится, как выражает она свою любовь: любимый ягненочек, тыковка, — и ласку: на мгновение крепко прижимает девочку к себе. Не сентиментальная или несдержанная натура, а импульсивная, — женщина со вспышками интуитивного озарения.

Отец — фигура менее ясная. Селии он кажется великаном с каштановой бородой, ленивым, добродушным весельчаком. На свою мать вроде бы не похож — наверное, пошел в отца, который в рассказе Селии представлен венком из искусственных цветов, упрятанным под стеклянный колпак. Отец Селии, думается мне, был добродушным малым, всеобщим любимцем — пользовался большим успехом, чем Мириам, — но не было в нем ее обаяния. Селия, думаю, получилась в него — сдержанностью, ровным мягким характером, приятностью.

Но кое-что она унаследовала и от Мириам — опасную способность любить глубоко и беззаветно.

Вот так мне все это видится. Но, может, я чего-то не додумываю. В конце концов, эти люди ведь созданы мной.

Глава четвертая

Смерть

1.

Селия едет домой!

Она в таком возбуждении!

Поезд, казалось, еле тащится. У Селии с собой интересная книжка, купе у них отдельное, но ей так не терпится, что путешествие кажется бесконечным.

— Ну что, — сказал отец, — рада, что едешь домой, кнопка?

При этих словах он ее легонечко ущипнул. Какой он большущий и загорелый — куда крупнее, чем помнился Селии, а мать, напротив, казалась теперь куда меньше. Вот какие происходят, оказывается, чудные изменения с внешностью и размерами.

— Да, папочка, очень рада, — сказала Селия.

Она держалась натянуто. Внутри что-то болезненно набухало, и это странное ощущение не позволяло думать ни о чем другом.

Отец казался немного расстроенным. Кузина ее, Лотти, которая ехала к ним в гости, заявила:

— До чего же серьезный клоп!

Отец сказал:

— Дети скоро все забывают.

Лицо у него было грустное.

Мириам сказала:

— Ничего она не забыла. Она просто вся горит внутри.

Она наклонилась и чуть пожала Селии руку. И одними глазами улыбнулась Селии — как если бы им двоим была известна какая-то тайна.

Кузина Лотти, полненькая и миловидная, заявила:

— С чувством юмора у нее не очень ладно, да?

— Совсем плохо, — откликнулась Мириам. — Да и у меня не лучше, — добавила она с сожалением. — Джон во всяком случае говорит, что у меня его нет.

Селия твердила еле слышно.

— Мамочка, скоро это будет — скоро?

— Что скоро, лапочка?

Селия выдохнула:

— Море.

— Мне кажется, ей хочется жить у моря и играть в песочек, — сказала кузина Лотти.

Селия не отозвалась. Что тут ответишь? Когда покажется море, значит, и дом близко.

Поезд влетел в туннель и вылетел из него. Ах, вот и оно, с левой стороны, темно-синее, пенистое. Они мчались вдоль берега, ныряя в туннели и выныривая на свет. Море, синее-синее, так слепит глаза, что они сами по себе зажмуриваются.

Потом поезд изогнулся и помчался вдоль от моря. Теперь уже совсем скоро они будут дома!

2.

Опять что-то с размерами! Дом такой громадный! Просто громадный! Большущие комнаты, и мебели в них почти совсем нет — или Селии так кажется после домика в Уимблдоне. Она до того разволновалась, что просто не знала, с чего начать…

Сад — да, первым делом — в сад. Она как безумная понеслась по дорожке, круто спускавшейся вниз. Вон — бук, странно — о буке она никогда не вспоминала. А без него дом невозможно себе представить. А вон и беседка со скамейкой, упрятанная в вечнозеленых кустах калины, — ой, да она почти совсем заросла. Теперь бегом наверх — в лес, может, колокольчики распустились. Но колокольчиков не было. Наверное, уже отцвели. Вон — дерево, у которого одна из веток — как вилы, на ней Королева скрывалась от врагов. О-о-о-о-о, а вон и маленький беленький мальчик.

Маленький беленький мальчик стоял в лесной беседке. Три ступеньки вели к нему. На голове он держал каменную корзину, и в корзину эту надо было положить что-нибудь и загадать желание.

У девочки был выработан самый настоящий ритуал. Делала она так. Выходишь из дома и пересекаешь лужайку, которая была бурной рекой. Потом привязываешь своего водяного коня к кусту роз, что изогнулся аркой, берешь то, что будешь жертвовать, и величественно шествуешь по дорожке в лес. Кладешь пожертвование, загадываешь желание, делаешь реверанс и, пятясь, уходишь. И желание твое исполняется. Только не надо загадывать больше одного желания в неделю. У Селии желание было всегда одно и то же — внушенное няней. На чем бы она ни загадывала — на куриных косточках, на мальчике в лесу, на пегой лошадке, — она всегда желала быть хорошей! Няня считала, что просить вещи — плохо. Господь пошлет тебе все необходимое, и так как Господь проявлял в этом великую щедрость (через бабушку, мамочку и папочку), Селия обращалась к нему только с одной благочестивой просьбой.

Сейчас ей подумалось: «Я должна, просто обязательно должна отнести ему пожертвование». Она сделает это так, как делала прежде: переберется через реку-лужайку на коне, привяжет его к розовому кусту, дальше — вверх по тропинке, опустит в корзину пожертвование — два взлохмаченных одуванчика — и загадает…

Но — увы няня! — от того благочестивого желания, которое она всегда загадывала, Селия отошла.

— Хочу всегда быть счастливой! — пожелала Селия.

И помчалась в огород… ой, а вот и Румбольт — садовник, очень угрюмый и сердитый.

— Здравствуй, Румбольт, вот я и дома.

— Вижу, мисс. И попрошу не топтать молодой салат.