Русская рулетка

Казалось, он ждал каких‑нибудь возражений, но я возражать не стал. Возражать было нечему.

– Что у нас сейчас? Бандитов, проституток и ростовщиков не счесть. Воровать научились, а управлять наворованным – нет. И уверяю тебя, главные нынешние собственники не научатся. Парни, которых ты видел, – он указал пальцем на дверь, – в конце концов поймут это. Не мозгами, как мы. На собственной шкуре. А когда воровать станет нечего, им придётся хуже всех. Вот тогда они найдут своего Гитлера, и он произведёт перераспределение собственности. И чем больше их озлобят нынешние собственники, обслуживающая их бюрократия, тем радикальнее станут их настроения.

Он взглянул на меня, точно гордый орёл, воспаривший к недоступной мне вершине. Я едва не рассмеялся. Он заметил это и хмыкнул, опустился на землю, точнее в своё кресло.

– Думаешь, это бред?

– Да нет. Всё логично.

– То‑то ж. Так и будет. Потому что подавляющему большинству людей нужны эффективные предприниматели. А их не будет при власти пройдох, людей случайных и защищающих воров популистов, – последнее слово он произнёс с презрением и сарказмом.

– Так можно оправдать раскулачивание твоего деда. Наверняка, для него тоже находили не самые лестные определения.

Он воспринял моё замечание на удивление спокойно.

– Раз дед и ему подобные проиграли, они дураки. У власти в России не должно быть проигравших и слабых. Только победители. Это говорю от своего имени и от имени бизнеса, как его понимаю…

– Постой‑постой, – прервал я. – Я не бизнесмен. Воспринимаю вас, как большинство, чумой, которую породили либералы. Вы разворовали страну, довели большинство населения до нищеты. Даже ты же не можешь этого отрицать...

– Почему даже я? – всем видом он показал, что задет.

– Я так, к слову. А теперь требуешь во власти победителей вообще. Вдруг новые победители вас опять раскулачат, как твоего деда?

Он отмахнулся.

– Не раскулачат. Мы столько наворотили, без нас уже не обойтись. Ты суть выслеживай. Мы, в том числе я, – он ткнул себя в грудь, – тащили всё, что подвернётся, пока накапливали первоначальный капитал. Да, мы грабили собственный народ. Но теперь он гол, и грабить нечего. Наоборот. Ему срочно надо подкинуть что‑то, а то, не дай бог, дойдёт до бунта. Значит, мы, бизнесмены, должны срочно вырваться на внешние рынки и применить приобретённый опыт грабежа и эксплуатации. С помощью этого опыта тащит, что получится, но уже оттуда сюда, так подкормить свой народ. Но как прорваться на внешние рынки, когда сам видишь, в стране нет порядка, нельзя запустить производство товаров для обмена. Значит, нам, то есть бизнесу, нужна власть, способная, во‑первых, – он загнул указательный палец, – организовать, и быстро, производство. А во вторых, – он загнул большой палец, – обеспечить прорыв на внешние рынки. Короче, власть должна стать сильной, а иначе, на кой чёрт она вообще нужна. Я в этом вопросе уже не либерал, поверь. Мне, например, слабая власть ни к чему. Уверен, и России эта слабая либеральная власть, диктатура дураков, не нужна ни под каким соусом. Бизнес заказывает музыку, а правительство обязано плясать под неё. И это будет лишь при сильной власти. А эти прохвосты только и научились, воровать на финансовых потоках, да плодить коррумпированных чиновников…

В его лице появилось что‑то демоническое. Мне стало не по себе.

– … И горе им, если они этого не поймут!

И он вдруг хохотнул, подмигнул мне и включил компьютер. Взглянув на часы, он тихо ругнулся:

– О, чёрт!

Он чего‑то ждал, а я тем временем размышлял. Зачем он всё это говорил? Не затем же, чтоб излить, что накопилось в душе? Мне казалось, не затем. Но тогда во что он хочет меня втянуть? Поиграть в Робин Гуды? Или это способ завоевать моё доверие своей искренностью? Я достал из кармана плаща лимонную карамельку, рассеянно развернул обёртку и положил конфету в рот. К карамелькам я пристрастился, когда бросил курить. А сейчас одна из них помогала мне отвлечься от запаха табака, который, несмотря на приоткрытую форточку, витал в воздухе.

– Есть дома компьютер? – прервал он мои размышления, глянул на меня, не теряя из виду экран монитора.

– Угу, – буркнул я.

– А почтовый адрес в файл‑сервере?

– В коммерческом или обычном?

– Уж как‑нибудь догадываюсь, что коммерческий тебе ни к чему, – заметил он небрежно. – Дай‑ка адрес на всякий случай.

Я назвал код, сказал, когда обычно просматриваю сообщения. Сделав пометку карандашом на листке бумаги, он лихо пробежался пальцами по клавиатуре, загнал данные в память. После чего поджёг листок зажигалкой и положил в стеклянную пепельницу с окурками. Он проследил, чтобы бумага сгорела полностью, а я встал, отлучился в туалет. Когда вернулся, он принимал какое‑то сообщение. На лбу обозначились морщины и, опершись локтем левой руки о край стола, он непроизвольно потирал их пальцами. Сообщение ему явно не нравилось. Я опустился на прежнее место, но затем поднялся, подошёл к стенке, без особого интереса осмотрел корешки книг. В одной торчали несколько закладок и лист тетрадного размера. Это был томик Ницше. Я вынул этот томик, раскрыл в месте листа тетради и прочитал первую запись: «До восемнадцатого года на гостинице «Метрополь» в Москве была надпись. «Опять старая история, когда выстроишь дом, начинаешь замечать, что научился кое‑чему. Ницше». И далее уже в другом стиле: «Буржуазный режим в своём изначальном развитии неизбежно режим социал‑дарвинизма. В начале века Россия неотвратимо шла к социал‑дарвинизму, и Столыпин отразил это в государственной политике. Как реакция на эту политическую тенденцию возникали всякие партии, движения, которые хотели обойти капитализм с позиции традиционного православного сознания. В результате утвердился коммунистический режим, прямое следствие замордованности России православными смирением, расхлябанностью и рабством. Ницше и христианство, а в частности православие, непримиримые враги, ибо Ницше идеолог того этапа буржуазной культурной революции, когда для приобретения первоначального капитала надо иметь сознание, мировоззрение и волю Сверхчеловека. Если в современном мире мы не хотим стать рабами чужого капитала, чужих интересов, то должны отодвинуть православие на периферию национального сознания, сохранив только его форму, но сутью сделать мировоззрение Сверхчеловека, человека Воли и Действия…»

Я хотел спросить, откуда он выписал такие мысли, но вместо этого сказал:

– Зачем ты разоткровенничался?

– Что?... – Он поиграл кнопками на настольном калькуляторе, пока на полоске экрана не высветилась внушительная сумма. Обхватив ладонями затылок, он провернулся с креслом, уставился мне в лицо. – Я рассказывал... Хочу, чтоб ты доверял мне. Если что‑то испугало или встревожило, лучше остановись. Игра может оказаться слишком опасной. Мне самому не просто решиться.

Я не смог скрыть удивления.

– Отказываешься?

– Я только сказал, мне самому не так‑то легко решиться. Но играть я буду – с тобой или один. Уже объяснял, почему.

– И в моём ответе ты не сомневался, – сказал я, возвращая книгу на полку.

– Нет, не сомневался, – согласился он. – Ты в душе тоже любишь риск.

Я закрыл стеклянную створку шкафа. За окном потемнело, по откосу застучал моросящий дождь.

6

Проспав до полудня, я чувствовал себя в десять вечера ночной совой. Никуда не спешил, вёл машину, куда глаза глядят. Свернул с дороги в тёмный переулок, который петлял между старыми строениями. Потом выехал на Садовое кольцо, освещённое бесконечными рядами фонарей, где просто так набрал скорость. Я догонял пестреющие впереди автомобили, которые мчались неизвестно куда, неизвестно зачем, обгонял их, оставлял позади и снова видел впереди множество летящих задних огней. По сторонам горели окна многоэтажных домов, на пешеходных дорожках ещё мельтешили люди, обращающие и не обращающие внимания на витрины магазинов, которые бесстыдно соблазняли их привозным товаром.