Дочь палача и дьявол из Бамберга

Оборотень что-то неразборчиво проворчал.

– Договорились, я спрашиваю? – повторила Магдалена.

– Да, да, хорошо. Больше ни слова не скажу, только если и он будет молчать.

Женщина сделала глубокий вдох, после чего протянула каждому из братьев по тряпке, пропитанной снотворным, небольшому коробу с серой, огнивом и порохом.

– Тогда начнем, – сказала она тихо. – Теперь назад дороги нет.

Между тем в трактире «У синего льва», у самого подножия Домберга, Георг познал главную мудрость пития: чем больше пива в себя вливаешь, тем легче на душе. В особенности это касалось бамбергского темного пива. Сваренное на обжаренном солоде, оно всегда отдавало ароматом пепла и ветчины. Георг как раз принялся за четвертую кружку и чувствовал себя превосходно.

Растопленная печь согревала спину, и пот выступал на лбу. В углу трое пьяниц тянули старинный франконский мотив, и Георг заметил, что невольно подпевает. Ребенком он постоянно пил разбавленное пиво – оно считалось намного полезнее грязной воды, которую использовали только для мытья и стряпни. Но пиво, которое наливали здесь, было темным и крепким, очень крепким. Наконец-то Георг понял, почему люди постоянно набивались в трактиры: такой превосходный напиток нельзя пить в тишине и одиночестве, для этого необходимо общество! Выстукивая одной рукой в такт песне, Георг осушил кружку и кивнул дородной хозяйке. Та с улыбкой поставила перед ним новую.

– Ты же подмастерье палача, верно? – спросила она и подмигнула: – Не бойся, я никому не скажу. Я сразу тебя узнала, как только ты вошел. Ну и здоровый же ты…

Георг тупо ухмыльнулся. Ему хотелось ответить что-нибудь, но на ум ничего не пришло. Странно, совсем недавно трактирщица казалась ему старой и толстой, но после четвертой кружки она словно помолодела и стала вдруг весьма привлекательной. Наверное, она была ненамного старше Магдалены.

Магдалена… Дети…

Георг вздрогнул.

– Сколь… сколько времени? – спросил он осоловело. – Долго я тут сижу?

Хозяйка пожала плечами:

– Не знаю, часа два, наверное. – Она подмигнула ему: – Не бойся, мы еще не закрываемся, если ты об этом. По случаю приема у епископа все трактиры сегодня открыты допоздна. А с чего ты спрашиваешь?

Георг задумчиво уставился в темную пену свежего пива. В сознании вдруг всплыла какая-то мысль, лишь на мгновение, так что он не успел за нее ухватиться. Это было как-то связано с Иеремией и детьми. Но вспомнить удалось лишь о том, что, по словам Иеремии, он мог задержаться дольше двух часов.

Еще одну кружку. Она ведь уже стоит передо мной. Не выливать же…

Только теперь Георг заметил, что хозяйка по-прежнему стоит возле его стола. Он протянул ей несколько монет.

– Благодарю, – проговорил юноша, едва ворочая языком. – Но эта кружка последняя, мне и впрямь надо идти.

– Конечно. – Трактирщица усмехнулась: – Все так говорят.

Она со смехом удалилась, и Георг поднес кружку ко рту.

Потягивая темную жидкость, он пытался сообразить, что за мысль пронеслась у него в голове минуту назад. Вот она снова вспыхнула в сознании.

Иеремия… Дети… Меч…

Но пиво рассеивало воспоминания. Георг уронил голову на стол.

Вскоре он мирно посапывал в такт музыке.

– Должно быть, стена эта весьма благочестива, раз и не думает обороняться… – говорила в это время Барбара на сцене парадного зала. Остальную часть реплики заглушили аплодисменты и громкий смех.

Аплодисменты, как теплая волна, захлестывали ее и одновременно переполняли душу. Барбара театрально закатила глаза и отступила на шаг, уступая место другим артистам. Дрожь и судороги в животе, называемые артистами сценической лихорадкой, исчезли как по волшебству. Теперь Барбара чувствовала себя на седьмом небе. Она не играла принцессу Виоландру, она была ею! Переодевшись в роскошное платье, девушка словно оставила прошлую жизнь. Театр давал ей возможность стать кем угодно. Теперь не бесчестная дочь палача, а принцесса, королева или благородная девица, что дожидается возлюбленного… Столько ролей! И зрители ее полюбили, несомненно. Они смеялись над ее короткими репликами, а когда она грациозно выступала вперед, свистели и кричали. Это было превосходно!

Сэр Малькольм после некоторых раздумий дал ей больше текста, чем планировал вначале. Еще во время репетиции он заметил, что Барбара пользовалась повышенным вниманием мужской публики. Теперь, помимо принцессы, девушка играла принца и королеву. Простодушные ремесленники как раз ставили перед королевским двором драму «Пирам и Фисба», при этом один из артистов изображал стену, через которую Пирам разговаривал со своей возлюбленной. Возлюбленную играл один из мужчин с неестественно высоким голосом и наклеенными ресницами, что вызвало среди зрителей бурные аплодисменты.

– Ты хлипкая, никчемная стена! – воскликнул герой Пирам. – Ты лукава, коварна и легкомысленна!

Стена и герой неожиданно сцепились и принялись мутузить друг друга, что вызвало взрыв хохота у зрителей.

– Да, не хотелось бы мне быть стеной в этой пьесе, – продолжала Барбара по своему тексту, и люди хохотали, как последний раз в жизни.

Так как зал был погружен в темноту, девушка видела только первый ряд, где сидели высокие гости. Епископ Ринек вытирал слезы с глаз, и мужчина рядом с ним – вероятно, вюрцбургский епископ, – казалось, тоже был в полном восторге.

«Это победа! – пронеслось у Барбары в голове. – Сэр Малькольм выиграет состязание. И Матео…»

Мысль о Матео сбила ее. Барбара невольно вспомнила, как сбежала из дома и как Магдалена пообещала ей, что отец обязательно что-нибудь предпримет. Есть ли у него какой-нибудь план? Или все они оставили ее и Матео в беде?

– Боже милостивый, что… что… – забормотала она и переступила с ноги на ногу.

Сэр Малькольм злобно на нее покосился. Он уже не казался таким веселым.

– Что это значит! – прошипел режиссер настолько тихо, что услышали только они вдвоем.

– Э… что это значит, – проговорила наконец Барбара.

Никто не обратил внимания на ее оплошность. Вперед шагнул очередной ремесленник с табличкой, на которой неумелой рукой была намалевана луна.

– Добродетельная королева, это луна! – ответил сэр Малькольм, вновь перевоплотившись в Петера Сквенца, и в поисках одобрения повернулся к хохочущей публике.

Пьеса продолжалась. После луны вышел ремесленник, закутанный в рваное одеяло. Он изображал льва и при этом мяукал по-кошачьи. В зале теперь клокотало, его словно трясло, как накрытый горшок, в котором бурлило варево. Барбара посмотрела вниз и заметила во втором ряду пожилого сановника в монашеской шапочке. Он раскачивался из стороны в сторону, обхватив голову руками, раскрыв рот в крике. Но Барбара ничего не слышала сквозь шум. Может, он болен? Или просто не выносит духоты и гвалта вокруг?

Однако на размышления не было времени. Происходящее на сцене требовало ее повышенного внимания. Решив, что лев растерзал его возлюбленную Фисбу, бестолковый Пирам бросился на собственный кинжал. При этом он что-то весело говорил хохочущей публике. Барбара встряхнула головой в нарочитом возмущении.

– Где это видано, чтоб мертвые разговаривали! – проворчала она.

Сэр Малькольм в роли ремесленника и незадачливого режиссера поднял палец.

– Постыдитесь, Пирам, вы же мертвы, – напомнил он артисту и подмигнул: – Вам следует лежать, как дохлая свинья, и не говорить ни слова.

В этот миг в зрительском зале раздался грохот. Барбара повернулась на шум и увидела, что больной духовник свалился со стула. Этого почти никто не заметил, зрители продолжали смеяться, в то время как оба епископа развернулись к больному. Шёнборн суетливо поднялся со стула и подозвал кого-то из слуг. Ринек лишь раздраженно покачал головой – он явно был раздосадован этой заминкой.

Зрители в большинстве своем так ничего и не заметили и расступались крайне неохотно, когда из дальней части зала приблизились двое мужчин. Один из них был в шляпе, какие было принято носить у врачей; второй был заметно ниже, и на его широкополой шляпе покачивалось красное перо.