Операция Наследник, или К месту службы в кандалах

Секеринский раскрыл папку:

— Только что пришел ответ на мой запрос от начальника губернского жандармского управления Одессы генерал-майора Цугаловского, что господин под фамилией Владимиров, соответствующий присланным нами приметам, проживал до субботы в течении пяти дней в гостинице «Лондон», после чего исчез, не забрав вещи и не расплатившись за нумер, в неизвестном направлении. Также удалось установить, что он скупил партию очков в количестве шести десятков, в известной аптеке на Ришельевской улице.

— Боже мой, они нас опередили! — воскликнул Селиверстов. — Я знаю, зачем ему столько очков!

— ???

— Чтобы маскировать свою внешность. Гурин был внутренним агентом у Рачковского и прекрасно умеет это делать. Он не по зубам провинциальным жандармским олухам.

— Ленточку к своему вицмундиру вы тоже, полагаю, прицепили для маскировки? — съехидничал Федосеев.

— Я не маскировался, даже когда была жива моя жена! — заявил Селиверстов. — И вы зря смеетесь. Я положительно уверен, что Рачковский задумал заговор из прежних своих революционных настроений, каковые были у него во времена моего начальства Третьим Отделением, и решил использовать своих прежних сотрудников, бывшего студента Владимирова и такую сомнительную личность как Фаберовского, который ни одно порученное ему дело не мог толком исполнить, а пенсию от Департамента полиции, наверное, до сих пор получает!

— Мне кажется, вы преувеличивает, Николай Дмитриевич, — сказал Федосеев. — Рачковский — интриган, но никак не революционер. Мне кажется, что он, прознав про наши с вами планы в отношении процесса и про вызов нами двух его бывших сотрудников из Якутска, решил обратить их приезд против нас. Возможно, он загладил пред ними свою вину за то, что направил их в Якутск, выплатив им значительную сумму денег. Тогда, убив при помощи этих двоих наследника во время путешествия, когда именно полковнику поручено охранять цесаревича, Рачковский сможет выставить нас перед государем и Дурново в дурном свете. Получится, что это мы задумали злодейство, доказательством чего будет служить вызванные по нашему настоянию Владимирова и поляк. Мы должны немедленно донести обо всем его превосходительству директору Департамента.

— Господа, вы очумели! — вмешался Секеринский. — Ведь речь-то идет не о том, чтобы просто застрелить наследника или бросить в него бомбу, а о том, чтобы утопить его во время путешествия по Нилу с подводной лодки. Причем вывезти эту лодку из России, где их отродясь не было!

— Но Петр Васильевич, помилуйте! Наверняка какие-нибудь и у нас были. Я тут читал статью в «Русском инвалиде»…

— Я тоже читал эту статью, Николай Дмитриевич. Но там говорится об иностранных лодках. И ни слова о русских.

— Потому что про наши лодки все засекречено. И потом, Рачковский мог по иностранным образцам заказать лодку в какой-нибудь мастерской в Одессе.

— А тридцать пар очков Владимирову понадобились, чтобы сделать на лодке окошки и любоваться рыбками. Вы мне скажите, откуда Рачковскому взять такие деньги на постройку лодки? Сама идея покушения с подводной лодки на Ниле, где вода, как известно, мутная и непрозрачная, абсурдна и практически неосуществима. Рачковский не кажется мне таким дураком, который может потратить львиную долю выделяемых ему Департаментом средств на столь сомнительное по результатам предприятие. Такое могло прийти в голову только Николаю Дмитриевичу.

— Что вы имеете в виду? — спросил Селиверстов, усмотрев в словах полковника скрытый намек.

— Мы тут все люди не бедные, но только вы, Николай Дмитриевич, при вашем громадном состоянии, можете на свои средства построить подводную лодку, неважно, будет она потом плавать или нет. Я уверен, что Рачковский и не помышляет в действительности устраивать настоящего покушения. Если мы не предпримем сейчас меры, он выставит нас безответственными тунеядцами, которые, зная о грозящей опасности, не предприняли мер. А если мы забьем сейчас тревогу, то он выставит нас идиотами, поверившими бабьим сказкам на Петергофском рынке.

— Ну, а Гурин? — злорадно усмехнулся Селиверстов. — Что вы скажете про Гурина?

— Не имел чести быть с ним знакомым, но из того, что слышал о нем, могу сказать, что ваш Гурин ровным счетом ничего из себя не представляет.

— Не представляет? — Селиверстов по-бабьи упер кулаки в бока. — Сейчас я вам расскажу о нем кое-что. Во-первых, надворный советник Стельмах лишился практически своей дачи, а сам попал в заведение для душевных больных на Пряжке. Во-вторых, советница Стельмах, его супруга, и обе его дочери вынуждены лечить нервное расстройство из-за пережитого потрясения. В-третьих, пожарный Ораниенбаумской бранд-команды Жилкин вот уже второй месяц воображает себя русалкой и требует обливать себя водой из пожарной машины, чтобы у него не шелушилась чешуя на хвосте. Да плюс еще городовой, которого за голову втащили внутрь дачи Стельмаха и который годится теперь только для инвалидной команды. В-четвертых, великий композитор Рубинштейн хитростью господина Гурина лишился своего пальто а теперь вынужден давать показания полиции, которая по просьбе своих коллег выясняет, каким образом его пальто могло оказаться на берегу лесного озера под Парижем, где было совершено зверское убийство Шарлотты де Бельфор! Бедная Шарлотта!

— И попугай сдох, — грустно добавил Федосеев. — Кстати, полковник, в отношении способностей Гурина и его подельщика я солидарен с мнением Николая Дмитриевича. Если вы читали протоколы их показаний, копии которых я вам пересылал, то могли бы усмотреть из них, что они успешно выполнили поручение Рачковского в Лондоне и, убив пятерых проституток, добились снятия Уоррена с поста комиссара полиции, причем сами так и не были обнаружены.

— Ну, не знаю.

— Вы, Петр Васильевич, правы в одном: если мы сейчас пойдем к Дурново со своими воображениями о лодке и о планируемом с нее покушении на Ниле, он нас просто засмеет.

— А если это не воображения, как вы изволили сказать?! — спросил Селиверстов. — Если заговор действительно существует? Отечество тогда не простит нам преступной небрежности! Я не собираюсь рисковать всем своим состоянием!

— Я думаю, — подытожил Федосеев, — что докладывать нам не стоит, а все зависящие от нас меры предосторожности следует обеспечить. А то как бы чего не вышло.

— Вы меня убедили. Почти. В понедельник я войду с отношением к генералу Шебеко, чтобы он дал указание Одесскому жандармскому управлению установить надзор за всеми грузами, отправляемыми из Одессы судами александрийского рейса. 

Глава 15. Предсвадебные хлопоты

Последние пару лет Фаберовский имел довольно скверное отношение к окружающей его жизни, которое проще всего можно было бы выразить словами: «Глаза б на нее не глядели». После подлого поступка Артемия Ивановича с его очками в Спале он и впрямь перестал на эту мерзкую жизнь глядеть. А чего на нее глядеть, если все равно ничего не видно! Сидя в купе дуврского почтового, Фаберовский размышлял о невидимой, или, точнее сказать, о нерезкой жизни, которая выкинула очередной фортель. Вместо того, чтобы отговорить Черевина от безумного плана покончить с наследником русского престола, ему пришлось настаивать на том, чтобы начальник царской охраны не переменил своих планов и не отказался сотрудничать с ними в этой сумасшедшей затее. А потом он был вынужден отправить Артемия Ивановича одного в Одессу с деньгами покупать лодку!

По правде говоря, было ясно с самого начала, что ничего у Артемия Ивановича не выйдет, хотя бы потому, что получив от поляка внушительную сумму, он тут же купил из соображений милосердия и благотворительности у родной тетки Фаберовского сарай в Вапельно Пекло с охапкой сена, чтобы пани Цыбульская могла там принимать своих кавалеров, паче вдруг такие образуются. Кроме того, Артемий Иванович купил у панов Цыбульских поросенка, оплатив заранее его проезд для Лондона, и длинную, сажен в пять, голубую ленту, которой поляк должен был обмотать указанного поросенка, прежде чем вручить бесценной Эстер. Этот поросенок, уже в виде молочной поросятинки, в которую превратился еще в Варшаве, ехал в котомке поляка, где кроме поросенка лежали также несколько веток из траурного венка с пекловского кладбища с засохшими цветами и огромный размокший гриб, завернутый в нумер «Варшавского дневника» — все, что Артемий Иванович на скорую руку насобирал в подарок своей Дульцинее.