Тайна Шампольона

Вспомни, Фарос, тот священный огонь, что горел в нас с того утра, когда мы узнали Сегира, до ночи расшифровки. Если иногда надежда и ослабевала, думали ли мы, что все провалится? И что же? Мы упрямо верили. Мы были решительны, как и все, кто присоединился к нашему лагерю. Сейчас я назову своих свидетелей. Аббат Дюссер, Фижак, Вольнэ, дон Рафаэль [171] и многие другие, о ком следовало бы вспомнить. Они не были ни безумными, ни наивными. Их безусловная поддержка — вот доказательство того, что в нашем юном Шампольоне было нечто главное, необъяснимое, но при этом достаточное, чтобы поверить в его успех.

Сколько ему было лет, когда он встретился с Вольнэ, автором «Путешествия по Египту и Сирии»? Лет тринадцать. «Не существует лучшего описания Египта, чем воспоминания Вольнэ», — так говорил Бонапарт. И это было справедливо. Тогда, по моему совету, Жан-Франсуа их только что прочитал. Я завел привычку принимать его по воскресеньям. Он всегда приходил с Фижаком. Возвращал мне книги и требовал новые. Мы говорили также о достижениях в его занятиях. Теперь он увлекся языками Месопотамии. За неделю он уже знал о них столько, что мог рассуждать о халдейском обряде [172] восточных церквей, связанных с Римом.

— Но Египет?.. Расскажите мне о нем еще.

Он уже поменял тему. Он принялся за книгу Вольнэ и теперь соизмерял ее данные с моими рассказами об экспедиции.

Его потрясающая память позволяла ему сравнивать оба наших свидетельства, и когда они отличались в каких-то деталях, он любой ценой хотел разобраться, кто прав, а кто нет.

Мое видение Египта было полно эмоций, Вольнэ же писал гораздо холоднее. Но оба мы были правы. Как Египет, который одновременно и Нил, и пустыня.

— Экземпляр, который вы мне дали, подписан Вольнэ.

Значит ли это, что вы с ним знакомы?

Его глаза сверкали.

— Да, прежде мы с Вольнэ виделись довольно часто, когда я бывал в Париже.

— А могу ли я задать ему несколько вопросов?

Мальчишка хотел подвергнуть допросу Вольнэ, знаменитого хранителя мыслей эпохи Просвещения!

Фижак собрался было вмешаться, но я опередил его и ответил, что это возможно. Достаточно пригласить Вольнэ в Гренобль, воспользовавшись престижем Моргана, который поддержал бы мою просьбу. Чего бы я не сделал, чтобы помочь Сегиру!.. И Вольнэ приехал. Моргану пришла в голову отличная идея рассказать ему о расшифровке. Он настойчиво просил его мнения. Что он скажет о нашем чуде?

Я по сей день не могу объяснить мгновенный и искренний интерес мэтра к ученику аббата Дюссера. Вольнэ был признанным энциклопедистом. Немногие темы и немногие люди могли оказать ему сопротивление. Любое столкновение быстро заканчивалось в его пользу. Его высокий рост, сильный голос и размеренная дикция внушали уважение. Нужно было следовать его советам и восхищаться ими. Он говорил. Его слушали. Однако в эту первую встречу с Шампольоном Вольнэ рассказывал мало. Он предпочитал слушать, как ребенок описывает Египет. Так продолжалось почти час. Потом ребенок замолк. Вольнэ уточнил еще кое-какие детали и повернулся ко мне:

— Поклянитесь, что он никогда не был в Египте. — Он был поражен познаниями Шампольона. Он прошептал, как бы рассуждая с самим собой: — Он просто угадывает Египет.

В самом конце встречи он спросил:

— Говорят, вы интересуетесь и прошлым этой страны. Как вы считаете, письменность фараонов откроется вам?

Сегир улыбнулся и ответил очень просто:

— Да.

Вольнэ снова спросил, уже насмешливо:

— И как? Прямо здесь?

И он окинул взглядом приемную префектуры.

— Восток повсюду, — ответил Жан-Франсуа со страстью. — В Библии, в греческих мифах, в искусствах и науках, которые мы изучаем. Восток — колыбель мира. И вы, и я, мы все — его дети. Невозможно найти его корни? Если вы так думаете, послушайте такую историю. Недавно я убедил брата — он, кстати, здесь присутствует — отвезти меня на ярмарку в Бокер. Он думал, это просто каприз, но я хотел послушать языки Востока, поскольку в Бокере собирается восточный люд. Знаете, я испытал огромное счастье от того, что услышал вокруг себя. Я находился в мире, который показался мне знакомым. Эти языки сами приходили ко мне. Они — мои корни.

Они — моя семья. И я словно купался в них. Да, в следующий раз точно так же будет и с языком фараонов…

Вольнэ поверил ему. И ты это знаешь, Фарос.

Вспомни, что сказал математик Био, когда приехал в Гренобль в 1805 году. Он встретился с Шампольоном и был так воодушевлен, что даже попросил у Фуркруа, [173] главного управляющего по народному образованию, чтобы мальчику облегчили программу обучения, ибо тот должен посвятить себя в первую очередь собственным исследованиям. Ученик, решающий вместо своих учителей! Какое счастье (и какие затруднения…) — противостоять реакциям оскорбленных профессоров. А ведь это мне выпало успокаивать вспыхнувшее возмущение.

Впрочем, несправедливая враждебность роднила профессоров из Гренобля с Саси и Ланглесом. Сегиру минуло семнадцать. Ему предстояло оставить Гренобль, чтобы продолжить образование. Приехав в Париж, он стал учиться в Коллеж де Франс и в специальной Школе восточных языков.

Это было в 1807-м, и дорога, по которой надо было пройти, была еще очень длинна. Он надеялся на поддержку парижских мэтров. А в результате? Сколько раз эти достойные востоковеды утверждали, что поиски Жана-Франсуа бессмысленны? И чего они только не делали, чтобы помешать его успеху? Мне кажется, Ланглес был наихудшим из противников. Он пытался отговорить Шампольона изучать коптский язык — а ведь это был ключ к расшифровке. Жомар встретил его не лучше. Среди всех членов экспедиции Терраж и Жоллуа были, пожалуй, единственными, кто оказал ему помощь. Было бы, без сомнения, полезно сосредоточиться на следующем вопросе. Сегир пробуждал в окружающих страсти и никого не оставлял равнодушным — так откуда же бралось это яростное желание посмотреть, как он потерпит неудачу или преуспеет?

В детстве я столкнулся с коммунальной жизнью пансиона монахов-бенедиктинцев. Хотя у меня и было там несколько друзей, мне всегда приходилось находить общий язык и с противниками. Однажды, когда я вконец изнемог, один старый монах сказал мне: «Ты жалуешься, что у тебя много врагов. Что они больше и сильнее тебя. Ты ошибаешься. Это ты сильнее их. Тебя стараются погубить только в том случае, когда боятся». Я запомнил этот урок. Именно страх увидеть, как преуспеет Шампольон, кажется мне объяснением всему.

Значит, вопрос в том, чтобы найти движущую силу, мотивы, что объяснили бы происхождение этого страха.

Мотивы! Вот я уже использую такие термины, словно речь идет о преступлении. Однако любой хороший сыщик действует именно так: он сначала ищет причину, а затем находит убийцу. Но кого хотели убить? Дешифровщика? Или, быть может, саму расшифровку? Человека или письменность фараонов?

Ничто в жизни Сегира не объяснило бы такую гнусность. Насмешливость, свободомыслие, гениальность ученого и его превосходство над другими — этих качеств достаточно, чтобы дать ростки самой жестокой зависти. Но всего этого, мнится мне, мало, чтобы желать смерти.

Остается, таким образом, письменность, которую, как ты, Фарос, нам объяснял тридцать с лишним лет назад, уже пытались погубить, уничтожая Александрийскую библиотеку и вырывая перо из рук писаря. Ты видишь, мой друг, что я ничего не забыл. Увы, не память мне поможет, но проницательность, методы дедукции и синтеза, коими пользовался бы сыщик.

Чтобы разрешить сию загадку, мне надо внимательно рассмотреть все махинации, события и поступки, нарушавшие жизнь Шампольона; последовательно изучить их и найти наконец точное указание — кто? Но у меня так мало времени и совсем нет сил.