Тайна Шампольона

Фижак опирался на разум, Шампольон — на интуицию, и эта пара восхитительным образом находила общий язык. Один не смог бы жить или иметь успех без другого. Я, без сомнения, говорю об отношениях прочных и упрямых, противоположных и дополняющих друг друга, которые соединяли двух Шампольонов; это имя словно имело две стороны. Я хорошо помню эти свои первые впечатления. Они возникли в первое воскресенье мая 1802 года и с тех пор так и не изменились.

Фижак, напомню, был секретарем академии Дофинэ. Хотел ли он воспользоваться этой встречей с префектом Изера?

Я пока не знал. Он заговорил об античности, лишь для того, чтобы подчеркнуть: его брат знает об этом в десять раз больше. Он рассказал мне о своем интересе к экспедиции, к нашему приключению, за которым следил, проглатывая каждый номер «Египетского курьера», лишь для того, чтобы подчеркнуть страсть младшего и его ранний талант к Египту и древним языкам.

— Он уже знает арабские слова и хочет изучить сирийский. Он пребывает в таком единении с этим миром, что я назвал его Сегир, что по-арабски означает «малый» или «младший».

Сегир, казалось, совершенно игнорировал этот панегирик и его автора. Он встал из-за стола, где мы завтракали.

Потом открыл дверь в салон. Я следил за этим чудом. Он двигался от одной картины к другой, проверял надежность каждого кресла, потом открыл дверь в библиотеку. Сегир явно скучал.

— Жан-Франсуа!

Фижака смущало поведение брата.

— Оставьте его. Наш разговор не соответствует его возрасту…

— Это не так, — сказал ребенок, выглядывая из-за двери. — Мне уже скоро надо возвращаться к аббату Дюссеру, а мы еще не видели ваши древности. А ведь вы обещали мне их показать, не так ли?

Мы быстро оставили мою квартиру. Коллекция находилась там, в почетном салоне Префектуры. Жан-Франсуа помчался по лестнице и толкнул дверь, что вела к сокровищам. Дальше время пролетело очень быстро, и мы поздно возвратились в институт. Но даже неодобрительный взгляд аббата Дюссера не испортил радости, что я испытал в этот день.

Мы начали с осмотра моих папирусов. Жан-Франсуа созерцал их очень долго. Он вглядывался в каждый знак. Иногда тихонько и невнятно бормотал. Затем положил руку на первую рукопись. Его тонкие пальцы ласкали папирус и рисовали в воздухе что-то вроде арабесков, которые, казалось, соединяли знаки между собой. Он нарисовал один, другой, затем третий. Менее чем за минуту он восстановил их связь.

Три раза одно и то же изображение — лежащий лев, совершенно невидимый с первого взгляда, настолько он затерялся посреди океана других знаков. В Каире Фарос добился того же результата, но это заняло у него целый час внимательного изучения. Я постарался сдержать восхищение подвигом этого мальчика. Он был наблюдателем. Простой ученый не должен был бы заключить из этого ничего больше. А Жан-Франсуа уже перешел к следующему папирусу и достиг того же результата. Пчела, черепаха, лицо. Он быстро вычислил их повторяемость. Знаки приходили к нему сами, а он классифицировал их по семействам. Животные, предметы, части тела… Он думал в полный голос, и его брат пришел ему на помощь. Он понял тактику младшего. Он за нею следил, он ее поощрял… На меня они не обращали внимания.

— У вас есть что-нибудь еще?

Жан-Франсуа уже утомился. Он хотел поиграть. Он не стоял на месте.

— У меня действительно есть одна очень ценная вещь… Я тебе ее покажу…

Я взял ключ, который никогда не покидал кармана моего жилета. Им я открыл маленький секретер. Вытащил статуэтку из Долины Смерти, моего лежащего фараона. И протянул его Жану-Франсуа.

— Благодарю вас, — важно сказал он.

Он рассматривал ее очень долго. Минут десять, должно быть, но казалось, что время остановилось. Затем Жан-Франсуа отдал мне статуэтку. Взгляд его потемнел, угас.

— Это не оригинал, — проворчал он.

Он был прав. Я показал ему копию, которую использовал в Гренобле на обедах, о которых уже говорил.

— Как ты узнал? — прошептал я.

— Я же вижу. Иероглифы не те, что на папирусе. И если те первые — подлинные, то эти вторые — ненастоящие. Если только вы не солгали мне с самого начала…

— Я тебя не обманул, Жан-Франсуа. Папирусы — настоящие, а эта статуэтка в самом деле является всего лишь копией. Знаешь ли ты, что ты первый, кто об этом догадался?

— Это не имеет ни малейшего отношения к истории Пророка, господин Форжюри, это лишь абсолютно логический результат, полученный благодаря наблюдению.

— Что я могу сделать, чтобы помочь тебе развить твой уникальный дар?

— Покажите мне сначала настоящую статуэтку…

Так мы познакомились, Сегир и я. И с того самого дня ничто и никто — ни друзья, ни враги — не могли разрушить связи, которые поведут нас к расшифровке.

ГЛАВА 14

ПОНАДОБЯТСЯ ЕЩЕ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ…

Понадобятся еще двадцать лет, чтобы мы дошли до цели. 14 сентября 1822 года Шампольон открыл пылающую дверь, что вела к древнему Египту. В ту ночь он прочитал свои первые иероглифы. Мы торжествовали.

Я написал «мы», но что значит коллектив в личном подвиге? Один-единственный талант преуспел в этом невероятном деле — талант Сегира. И пусть негодует Сильвестр де Саси, который в это не верил; и Ланглес, востоковед жесткий и завистливый, оппозиционер, чей «подвиг» заключался в том, что он отказался присоединиться к экспедиции, — это, кстати, позволило Фаросу его заменить. Пусть не нравится еще и Юнгу, этому несчастному английскому пораженцу. Пусть не нравится и Гамильтону, врагу Александрии, чьи махинации помешали нам доставить во Францию Розеттский камень. Наконец, пусть это не нравится всем, кто хотел уничтожить Шампольона, постоянно вредя его репутации.

Всем им я кричу эти слова: восторжествовал он и никто другой…

Остаются только Морган, Фарос и я; и в этом успехе мы не были совсем уж посторонними. И это «мы», таким образом, чуть-чуть относится и к нам.

Сколько же раз мы думали, что окончательно сели на мель?

Сегир блуждал и отчаивался. Как и ему, нам приходилось сопротивляться неукротимому желанию бросить эти поиски, занимавшие всю нашу жизнь. Отказаться? Мы научились преодолевать неудачи, что следовали друг за другом столько лет. Верить? Это очевидность, когда объявился такой гений.

Сделать раньше?.. Мы вместе шли к расшифровке, работали незаметно, сопровождали нашего героя на этой дороге, полной ловушек, и она вела его к той самой ночи 14 сентября 1822 года, когда, пораженный отблеском столь ярким, что он даже лишился чувств, он наконец понял письменность фараонов. Она изображает «иногда понятия, иногда звуки». Таким образом, это «письменность одновременно изобразительная, символическая и фонетическая в одном тексте, в одной фразе, я бы даже сказал, в одном слове».

Я цитирую Жана-Франсуа Шампольона, ибо не могу лучше резюмировать его открытие. Оно показало нам, что письменность фараонов не сводится к алфавиту. «Звуки» и «понятия»… Потребуются еще годы поисков, чтобы найти смысл каждого знака, но главное, казалось, уже было сделано.

Однако…

Почему же и восемь лет спустя, в 1830 году, меня мучает привкус какой-то незаконченности? Мне шестьдесят. Моя миссия выполнена. Я следующий за Морганом. Я рассказал о наших открытиях в Египте, о похищении Розеттского камня, о возвращении во Францию… Я поведал, как встретился с Шампольоном. Продолжение очень походит на долгое ожидание. История расшифровки? Она еще будет написана. Еще подробно расскажут о том, кто такой Жан-Франсуа Шампольон. О его юности, о его дерзости, о его гении. Иероглифы?

Еще будут утверждать, что в них нет никакой тайны, ибо ее не нашли. Поймут ли при этом хоть на мгновение, что проходят мимо самого главного? Держу пари, еще сто лет этот вопрос даже не возникнет, пока будут слагать стихи о лежащем льве, которого однажды в майское воскресенье 1802 года Сегир нашел на папирусе из Луксора. Как и любую тайну, которая таковой более не является, тайну Древнего Египта провозгласят несуществующей. Фараоны умерли. Их цивилизация принадлежит прошлому. Посетим святилище Долины Смерти, которая заставила нас мечтать. И мы не сегодня-завтра тоже исчезнем.