Без срока давности

Лабораторные исследователи тоже выполняли не слишком приятную часть своих «научных изысканий». В дни проведения экспериментов они как бы снимали с подчиненных Блохина причастность к убийствам, давали тем передышку. Тюремным надсмотрщикам поручалось лишь доставить осужденных в спецлабораторию Могилевского, а спустя несколько часов или суток явиться за окоченевшими трупами, зафиксировать в акте наступление смерти и отправить мертвецов в последний путь — в крематорий либо братское безымянное захоронение на каком-то из московских или загородных кладбищ.

Наверное, вполне естественно стремление человека искать и находить самому себе оправдание, самовыгораживаться в тех случаях, когда хочется выглядеть получше, если он в крови и лжи по самые уши. На протяжении долгих десятилетий мы старательно изображали из себя этакий усредненный прообраз человека будущего — беспорочного и в помыслах и в делах, без выщербин и огрехов. И не обращали или старались не обращать внимания на то, что по соседству благополучно проживал, существовал, творил свои темные дела и так же благополучно помирал самый отъявленный негодяй, жестокий подлец и палач. Не замечали, что тюрьмы Советского Союза, его так называемые исправительные лагеря (слово-то какое романтическое) были переполнены не только убийцами и ворами. Что за решеткой и на зоне содержалось ничуть не меньше наивных и гордых правдоискателей. Что настоящие преступники преспокойно проживали рядом с нами, лишь немного перекрасив личину под строителей прекрасного будущего. А народ-труженик (в своем большинстве люди сталинских времен такими и были на самом деле) безоглядно верил кучке глашатаев экспорта мировой революции, так и не распознав истину за броскими партийными лозунгами.

Крестьяне получили землю в Сибири, на Сахалине — за колючей проволокой. Рабочие — «хозяева» страны, фабрик и заводов — на деле стали не чем иным, как бесправной рабской силой, которой вместо реальной платы за нелегкий труд преподнесли абстрактную идею морального удовлетворения итогами социалистического соревнования.

«Пролетарии все стран», прибывшие в Советский Союз под знаменем «Красной помощи» и Коминтерна, соединялись на этапах ГУЛАГа, а чаще — в камерах смертников. Теряя в лагерях, тюрьмах, на пересылках ударных строек века достойнейших сыновей, народ, нареченный советским, утрачивал свои лучшие качества, медленно, но неуклонно катился к физическому, интеллектуальному, нравственному, национальному вырождению.

Не все это понимали. Многие, сознавая, не находили в себе сил для сопротивления злу. Других это вполне устраивало.

Аккуратного чиновника НКВД Подобедова совесть все-таки беспокоила, иначе не стал бы он выведывать у сотрудника лаборатории Филимонова-младшего, с которым постепенно сблизился больше, чем с другими, для какой цели применяются исследуемые яды. Тот лишь неопределенно пожал плечами:

— Да кто его знает. Снабжаем разведчиков, диверсантов для работы в немецком тылу. У нас препараты идут неплохо — это точно. А вообще-то лучше тебе этим не интересоваться. Меньше знаешь — спокойней жить. А главное — дольше.

— И то верно…

Подобедов несколько успокоился, потому что знал: иностранный отдел, развертывавшийся в те дни в полнокровное управление, действительно занимался комплектованием диверсионных и разведывательных групп. Им-то нужны надежные, проверенные средства. Страна вела тяжелую войну, и все в ней работали на Победу. В том числе и НКВД.

Работая над материалом книги, хотелось отыскать хоть какие-то следы: списки заключенных, прошедших через эксперименты, предписания о доставке их в лабораторию Могилевского, подписи «исследователей» действия ядовитых препаратов на актах приведения в исполнение смертных приговоров (когда людей казнили не пулей, а использованием ядов), но все поиски оказались безрезультатными. Были люди, документы, проводились опыты, которые потом становились предметом обобщений, выводов, исходными данными для доработки смертоносных препаратов и создания новых ядов. Оставалось только удивляться: в недрах ведомства внутренних дел действовала самостоятельная структура в виде целой лаборатории, а следов о себе не оставила. При известной бюрократизации нашей системы никаких официальных бумаг по этой запретной теме обнаружить не удалось. Хранить опасные секреты в НКВД научились отменно.

Было известно, что записи о дежурствах в спецлаборатории вел лично комендант НКВД Блохин. Он же фиксировал фамилии, имена и отчества доставленных туда заключенных, сведения о вывозе умерших. Много лет спустя, уходя на пенсию, Блохин передал черновую тетрадь своему преемнику Яковлеву и посоветовал ее уничтожить. Это прозвучало как приказ. А приказы, как известно, не обсуждаются. Сам этого сделать не решился. Лишь запрятал ее подальше, да молчал о существовании черновиков. Яковлев приказ исполнил — тетрадь сжег. В огне сгинула и последняя надежда на восстановление поименных списков людей если не всех безвинно загубленных, то наверняка многих жертв экспериментов Могилевского. Теперь это восполнить практически невозможно. А может, так оно и лучше: зачем лишний раз бередить раны потомков известиями о мученической смерти, которая постигла их отцов и дедов?

Блохин, конечно, понимал, какой обличительной силы обвинение несут в себе его записи в той тетрадке. С ее уничтожением, казалось, рвалась последняя нить к страшной тайне о деятельности «лаборатории смерти», ибо знали о ее существовании очень и очень немногие.

Люди, обреченные жить в условиях непрекращающейся грызни за место, за власть, постепенно, видимо, обретают какие-то особые качества: подозрительность, недоверчивость к своему окружению, скрытность, предусмотрительность, всегда граничащие с готовностью к доносительству, коварству, подлости. Для них нет ничего святого. В борьбе со всеми и каждым они вынуждены делать все, что в их силах, для самовыживания. Принуждены воспитывать инстинкты самосохранения, вырабатывать собственные методы того, как удержаться на поверхности, не потерять свое кресло.

Для номенклатуры пониже один из главных принципов: чем меньше знаешь, тем меньше можешь навредить сам себе. Отсюда и узко очерченный круг общения в аппарате НКВД, и послушная исполнительная власть на всех уровнях. Тем же в дальнейшем, когда пришлось держать ответ, было обусловлено стремление говорить только то, о чем конкретно спрашивали, не показывая своей осведомленности, по возможности ограничиваясь односложными ответами: да — нет. А потому полученная по отдельности от каждого информация поначалу не создавала действительной картины садизма и произвола, творившихся в недрах чекистской спецлаборатории.

Могилевский знал очень много. Он знал больше всех и прекрасно понимал, что невозможно ограничиться примитивным отрицанием фактов, о которых следствию так или иначе станет известно. Он избрал другую тактику спасения — не упускал возможности намекнуть на былое доверие и благосклонность к нему верхов, на свое особое положение в органах. Что же касается собственной деятельности, то Григорий Моисеевич считал ее проявлением высшей преданности интересам государства, своего рода самопожертвованием во имя борьбы с опасными врагами народа. Если же кто-то из тех, кто имеет право давать официальную оценку мотивов его действий, будет иметь на сей счет иное мнение, то в этом случае личность Могилевского должна предстать не иначе как жертвой существовавшего режима. Таково было кредо руководителя спецлаборатории НКВД с того самого момента, когда он приступил к экспериментам по испытаниям смертоносных ядов на живых людях.

Такая возможность и впрямь была уникальна. Подобных примеров в истории отравительства на тот момент зафиксировано не было. А потому Григорий Моисеевич форсировал события, спешил воспользоваться предоставившимися ему возможностями сполна, ибо прекрасно понимал, что долго продолжаться такая практика не может. И он шел по избранному пути твердо, без лишних эмоций и колебаний. Единственный раз, когда в Варсоновьевский привезли профессора Сергеева, Могилевский долго потом не мог привести свою психику в порядок. Он не являлся его прямым учеником, и все же Артемий Петрович был его первым учителем в токсикологии, курс лекций которого он прослушал еще в Политехническом музее. Это знакомство продолжалось и позже, Григорий Моисеевич частенько заходил в гости к профессору… После гибели Сергеева начальник лаборатории напрочь освободился от эмоций, и с тех пор понятия жалости, сострадания перестали для него существовать. Эксперименты над людьми воспринимались им теперь как обычная научная работа.