Горе побежденным (СИ)

 - Написали бы мне, я прислал бы вам денег, – вставил Собакин.

 - Мне совестно, Вилли, я тебя уже всего обобрал. Как на новое место перевожусь, так ты мне помощь высылаешь. Только ты не думай, у меня все расходы в тетрадку записаны – могу показать.  Я монах, мне самому мало надо. А их я просто проверить хотел: куда они деньги дели. Мне надо-то было шестнадцать рублей на всё. Людям тяжело, а они в шёлковых рясах ходят, сладко едят и мягко спят. Я им объясняю, что в Святом Писании сказано, что вор не только тот, кто берёт не своё, но и тот, кто не раздаёт того, что имеет в избытке. Господи, Твоя воля, как они на меня кричали! А благочинный, тёмная  душа, грозил епитимьёй. Прогнали.

 - Куда же вы теперь? Вас уже почитай все епархии  перевидали, – покачал головой Вильям Яковлевич. –  Неужто, нет праведных пастырей?

 - Почему нет? На них Церковь наша стоит и стоять будет. Только они не на виду, поэтому и праведники.

 - Оставайтесь в Москве. Я за вас похлопочу.

 - Нешто ты не помнишь, что я здесь уже служил? Не могу я в Москве. Столица не для меня. Людей много. Опять же начальство больно неприступное, прямо - небожители. У меня там один архиерей, а здесь все архиереи и только о мирском  и говорят. Хоть и далеко до столицы, а все дворцовые сплетни знают, всех министров по именам, и кто от кого в силе. Куда это годится, я тебя спрашиваю?

 - Уходите на покой.

 - Кому я нужен старый да глупый. У монаха «покой» может быть только на том свете. Ты ведь знаешь, я принял постриг в 61-ом году, в Клопском монастыре Новгородской епархии. Это в 20-ти верстах от Новгорода, где я родился и вырос. Потом была Духовная академия при новгородском Антониеве монастыре. После шести лет в захолустье, я стал мечтать, нет, не о мирской жизни, а о духовном поприще. По протекции ректора академии, архиепископа, а тогда ещё только архимандрита, Макария Миролюбова , меня в 67-м перевели служить сюда, в Москву, в Чудов  монастырь. В перемене моей участи не последнюю роль сыграла наша фамилия. Помнишь, Вилли, я показывал тебе могилки наших предков, Собакиных, упокоенных  у церкви  Благовещения в Кремле, недалеко от праха воспитателя царя Алексея Михайловича, боярина Морозова?  Вот из-за этого родства и взяли. В Москве жизнь моя резко изменилась. Я попал на вершину православной благодати России. С любого места Московского Кремля ближе к Богу.  Первое время летал, ног под собой не чуял. Определили меня в монастырскую библиотеку. А там!  В руках держал список 12-ого века «Слова о Христе и антихристе» Ипполита Римского , «Толкование на Псалтырь» святого Федорита ,  собственноручное завещание святителя, митрополита Алексия  и переписанное им «Евангелие». Бывало, встану на третьем этаже, в архиерейской библиотеке у окон, что выходят на Царскую площадь , так и запла;чу от умиления, что Господь послал мне такое радостное поприще. О праздничных богослужениях  и говорить нечего: архиереи служат, царская фамилия присутствует, князья да генералы стоят, а в конце служб столько христианских святынь выносят для поклонения, сколько за раз нигде не увидишь! При царских событиях их у  всех московских храмов одалживают. Но и соблазнов, я вам доложу, не меньше. Чудов монастырь кафедральный, первый по чину, а потому там не только своя поварня, квасный погреб и пивоварня  имеются, но и пирожная. К  архиерейскому столу только к каждому сорту ухи, ну, там: стерляжьей, шафранной или судачьей подаются особые пироги.  Грибы, ягоды всегда наилучшие, везут со всех концов России-матушки. Хлебушек  кремлёвский, в  виде хомута, может,  доводилось пробовать, душистый, во рту тает. Или, к примеру,  чудовские калачи четвертные – на весь свет знамениты. А мне, так не было лучше нашего братского хлебушка – ржаного, - отец Меркурий вздохнул и продолжал: -  Нищих монастырские никогда  не забывают – столы по праздникам такие ставят, что и приличный люд не брезгует угощаться. Но, вот году в 88-ом, стало мне на душе неспокойно: почувствовал, что заплывает она мирским жирком от благополучной жизни. Решил я податься в глубинку, там Богу послужить, душу порадовать стяжанием. Уж как меня отговаривали наши отцы, как отговаривали!  А я им всё про духовный подвиг талдычил. Что,   мол, без этого монах не монах, а как бы осьмушка от него. А они - давай надо мною смеяться! Куда же ты собрался? У нас испокон веку все неслухи, которые в прю  с властью входят или о послушании своём забывают, здесь, в Чудове, грехи замаливают. Тебе и уходить никуда не надо.  Мне тогда много кого припомнили: и епископа Емфимия ,  и  митрополита  Киприана и  патриарха Никона , которого Церковный Собор в Чудове приговорил к лишению звания.

  -  Думается мне, - заметил Вильям Яковлевич, - что Чудову вообще не везёт на знатных поселенцев. Вспомните  ещё Лжедмитрия  и Наполеона .

 - Не согласен. В 1612-ом в этот монастырь поляки заточили патриарха Гермогена , а потом и замучили. Этот страдалец за веру и отечество стоит всех остальных.

 - Пожалуй, вы правы, о нём я не подумал, – согласился младший Собакин. – Извините, отче, я вас увёл в сторону от вашего рассказа. Значит, братия вас отговаривала уходить из монастыря?

 -  Ну да. Говорили: бери пример с нас - сиди и молчи. Сколько я их не убеждал, что не еретик какой-нибудь, а просто хочу жить в простоте и Богу служить через людей. А они надо мной насмехались и крутили у лба, дескать, от большой учёности крыша съехала. Хочешь выше нас быть? Смотри, живой на небо полетишь, как Илья, мы тебя за ноги ловить будем! И мой духовник,  ныне покойный, отец  Паисий  долго не давал своего благословения на уход. Говорил, что это у меня искушение. Отпустил только тогда, когда я при всех, в одном подряснике  на осеннем дожде и ветру, на коленях, перед  окнами его кельи часов пять простоял. Плюнул и отпустил. Вот с тех пор я и маюсь как неприкаянный, но назад меня батогами не затащишь! Я эти годы ни на что не променяю и остановлюсь только там, где душа моя попросит.

 -  Монаху грех не сидеть на месте! – возразил Собакин.

 -А  если душа болит от покойной жизни?

 - Смиряться надо.

 - Это называется не смирение, а соучастие в грехе, когда  братия больше о животе своём печётся, чем о душе. Монахи должны круглые сутки чётки тянуть, умную молитву творить, за мир молиться, а у нас что делается?  Посмотри на их высокопреосвященства: сначала входит шёлковый да парчовый живот с панагией , а уж потом сам заходит. Молитвы, какие им  полагаются, за них послушники вычитывают.  Зависть к брату, сребролюбие, блудные разговоры, хорошо, если не дела. А отчего? От почитания тела своего выше души! Променяли своё апостольское первородство на чечевичную похлёбку. Я этого видеть не могу, ты меня знаешь, Вилли. Ведь на подлинном  монашестве мир держится!

 - У вас уж очень стал непримиримый характер, – вздохнул Собакин. – Помнится, когда вы жили в Чудове, такого не было.

 - Потому, что молодой  ещё был, славы хотелось, себя любил больше Бога. Бывало, за то, что словом владел, доверяли мне в праздники проповедь говорить в церкви Чуда Архангела Михаила. Народу там – не протолкнуться, а я то и дело поглядываю на своё отражение в стекле, которым покрыта икона Спасителя. Вот, мол, я какой – мал да удал! Видишь, до чего дело дошло: вместо Бога я только себя видеть стал. У нас в монастырской церкви святителя Алексия женскому полу по уставу бывать не положено, так я специально норовил чаще в Михайловском служить, где мне  московские дамочки ручку целовали, да пожимали, и в глаза заглядывали со значением. Вот до чего дело у меня дошло.

 Заслушавшись монаха, Канделябров в этом месте в сердцах плюнул, а Ипатов только страдальчески вздохнул.

 - Теперь расскажу, с чего у меня в жизни всё переменилось, - продолжал отец Меркурий. -  Служил я как-то в подмосковном  Николо-Перервинском монастыре. Он с незапамятных времён приписан к Чудову и наша братия и посейчас туда по очереди ездит служить. Игумен у них в то время был - отец Савва – кристальной души человек, Царствие ему Небесное. Дело было на первой неделе Великого поста. Народу не так, чтобы много, все стояли с зажжёнными свечами, монахи читали перед алтарём канон Андрея Критского и Святое Евангелие.  Вдруг, от сильного сквозняка –  на улице в тот день был сильный ветер  – почти у всех молящихся погасли свечи. Народ подался вперёд, чтобы зажечь огонь от свечей, которые у солеи  держали монахи. А я стоял впереди мирян. Вдруг вижу, что из-за моего левого плеча просовывается  совершенно голая волосатая рука с  потухшей свечой и пытается у меня одолжиться огоньком. Обомлев, я обернулся назад и вижу самого натурального чёрта. Рыло у него, как у кабана. Эта пакость мне гнусно так, по-приятельски, ухмыляется, покровительственно кивает, как бы говоря: «Не бойся,  я с тобой». Я глазами туда-сюда и вижу, что этого чертяку, никто, кроме меня, не видит. Сразу за ним стоял какой-то приличный господин, который смотрел сквозь эту образину, как через стекло. Зажмурился я покрепче, а когда снова открыл глаза, нечистого духа уже не было. Тут я понял, что это – мне знак. Завяз я, надо выбираться из трясины болотной пока не поздно, иначе смерть будет моей душе. «Возведи меня Господи от рова страстей и от брения тины и постави на камени ноги мои и исправи стопы моя».  39 псалом  царя Давида. Подумал ещё тогда, что раз Господь показал мне эту нечисть, значит ещё надеется на моё исправление, ещё не всё потеряно и есть надежда на спасение души. Вот я и ушёл от достатка, от своей спокойной жизни.