Триумф графа Соколова

— Очухался и уже показания вовсю дает. О тебе плохо отзывается. Говорит: «Пустой человек Маслобоев, враль и пьяница!» И еще, дескать, вся кровь на тебе.

Мишка так и подскочил на стуле:

— Так и выразился?! На мне одном? Ох, змей гремучий!

— Обещает тебе в глаза высказать.

— Ну язва гнойная!

— Коли, Мишка, пожелаешь, я тебе с ним очную ставку назначу. Хоть назавтра. Он в этой же тюрьме сидит. Грозит: «На суде выведу Маслобоева на чистую воду».

— Вот лиходей паршивый, червь гробовой! Ведь сам все заправлял, пес шелудивый, а теперь на меня валит. Пиявка кровожадная!

Соколов, памятуя, что Мишка редко ходил трезвый, сказал:

— Филеры сказывают, что ты, когда собрался в лавку к Овчинникову, глаза себе залил!

У Мишки если и были сомнения, что сыщик берет его на понт, то после этих слов они до конца рассеялись.

— Какой залил? Так, пропустил, конечно, рюмки две-три да пива «Трехгорного» дюжинку на двоих успокоили! Это с Ванькой в портерную на Петровке спускались. Но чтоб напиться — не было.

Соколов продолжал ловко вести свою линию, исподволь допытываться:

— Ты хоть помнишь, зачем приперлись в лавку Овчинникова?

Мишка выдохнул, как перед прыжком в холодную воду, но живо продолжал:

— Как не помнить! За ксивой пришли. Лавочник понемножку скупал темные вещички. Ну, краденое. Ванька, когда фартовые хаты брал, сам ему вещички сдавал. Ну а как стал идейным борцом за революцию, так по квартирам меньше стал лазить, недосуг.

Мишка про «идейного борца» сказал вполне серьезно, без тени иронии.

— А на какие шиши он жил?

— А из партийного общака платили.

— Ты про паспорт хотел рассказать.

— У мясника шла игра, вот мы с Ванькой и заходили иногда к нему. Лавочник однажды раздобыл, а может, просто стырил ксиву на имя какого-то мещанина Семена Кашицы. Овчинников показал Ваньке: дескать, найди покупателя. А я в хорошей ксиве во как нуждался, — провел ладонью по горлу. — На улицу страшно выползти, любой городовой за жабры подцепит. Ванька прочитал ксиву, а там приметы словно про меня: и рост два аршина и семь вершков, и цвет глаз карий, и волосы густые, темные, и нос картошкой — прямо в точку! Ванька прибежал, говорит: «Теперь можешь больше не трястись, старику отдашь червонец и будешь под новой фамилией жить». — Просительно посмотрел на Соколова: — А выпить ничего нет больше?

— Потом, когда расскажешь.

Мишка вздохнул и продолжил:

— Приканали мы в лавку с утра пораньше, бутылку на стол выставили, двери изнутри закрыли на засов, а снаружи, как положено, табличку повесили: «Обед». Овчинников выпивает с нами, а сам морду отворачивает, в глаза не глядит. Я говорю: «Держи червонец, давай ксиву». А он крутить начал: дескать, кто-то стырил, нету паспорта. А Ванька как заорет на него: «Чего врешь! Водку нашу сожрал, а ксиву затырил? Небось денег кто больше посулил?» — «Да, мне две „красненьких“ дают». Ванька крепко рассердился да побежал в конторку — все места издавна знал. Дернул ящик стола, а там — денег рублей двести и ксива. Овчинников с кулаками на нас: прав, мол, не имеете по чужим ящикам нюхать! Верните обратно, чего залапали. А то, дескать, топор схвачу, зарублю на этом месте. Или крикну городового, он мне свояк. А Ванька завсегда при себе перо держал — в голенище. Дернул перо и мне протянул: «Бей, пускай из его квас, а то продаст с потрохами!» Я послухал, ударил. А теперь, гнида ползучая, все на меня валит. Ну, да я ему в зенки плюну, расскажу про ихние партийные делишки…

Соколов согласился:

— Правильно мыслишь, Михаил Антонович! Зачем на себя одного убийство вешать?

Писарь торопливо записывал.

Соколов спросил:

— В какое место ножом бил?

Мишка плаксиво сморщил лицо:

— Да куда придется! Сначала в живот, потом он брякнулся мордой вниз, так я встал рядом на колени и под левую лопатку этаким манером — жах! Ванька еще пальцем ткнул, мол, сюда, под сердце… Я по мокрым делам не ловок. А в той мокрухе и нужды настоящей не было. Ванька нарочно это подстроил, а сам потом меня пужал: «Кровью повязан, кровью повязан!» Вот я и крутился перед ним шестеркой. Всю душу истерзал. По их партийным делам за гроши бегал, свободой рисковал, листовки таскал на Прохоровскую мануфактуру, динамит в Москву из Саратова провез.

— Когда это было?

— В прошлом месяце. У кого брал? Все скажу, только записывайте.

— А где сейчас тот динамит?

Мишка вмиг насупился, замолк надолго, но потом сделал над собой усилие и, глядя в пол, буркнул:

— Отдал Елизавете, а она свезла. Куда? Не говорила.

Хитрый Мишка

Соколов, желая еще больше разговорить Мишку, спросил:

— Ведь после дела иной так перепугается, что в штаны наложит. А ты гусаром держался! Филеры в отчете написали, что совершенно собой владел, никто худого не заподозрил. Молодец!

Мишка подкрутил усы:

— Уж чего трястись, коли вышло так! Тут надо кураж выказать…

Соколов продолжал гнуть свою линию:

— Неужто в мелочах помнишь, как уходили из лавки Овчинникова?

— Как не помнить! Средь бела дня, на Лесном рынке — толпа, толкаются туда-сюда, того и гляди, в лавку кто припрется, а тут в конторке труп и кровищи, кровищи. Что делать? — Мишка замолк, покрутил головой, предаваясь воспоминаниям, криво улыбнулся, видно довольный собой. — Покойник лежал в дальней конторке, а мы при выходе ему прокричали, навроде как живому: «Будь здоров, Микитич!» Ну и табличка «Обед» как висела, так и осталась. Потом в газетах писали, что никто и не входил почти до трех дня, пока знакомый городовой за вырезкой не притопал. Открыл дверь — никого, стал кликать — молчание. Городовой зашел в конторку, а там зрелище первый сорт — мертвый труп-с. Ловко? — Глаза Мишки азартно блестели.

— Ловко! — поддержал Соколов. Он продолжал хитрить: — А куда ловко так делся? Даже филеры в тот момент со следа сбились.

Мишка, у которого настроение менялось каждое мгновение, расхохотался:

— Хо-хо, в лужу сели! — Перешел на доверительный тон: — Господин полицейский полковник, я вам секрет открою. С Лесного рынка легко смотаться через железнодорожные пути. Все блатные знают это.

— Но вдоль дороги забор глухой?

— Забор! Так щели и лазы одни. А как на пути выскочишь, так там составы, паровозы, водокачки, угольные склады — что тебе лес густой. Оттуда без шухера — сквозняком на Рязанскую улицу. Сбили со следа топтунов.

— Молодец, Мишка, ушлый ты! Гораздо умней, чем с первого взгляда кажешься.

Мишка приосанился, аж слегка крякнул:

— Гм, это точно, нашу породу Маслобоевых отродясь никто в дураках не держал! Выпить или подраться — это было, но ежели дело какое — не глупей иных-прочих.

— А чего из себя корежил гусарского офицера?

— Да это я так, для одного фасона. Мы, Маслобоевы, любим покуражиться, над простачками посмеяться.

Загадочное дело

Пока Мишка распинался о достоинствах своей фамилии, Соколов вспомнил детали этой истории. Сыщик служил еще в сыскной полиции. Тогда был жив его верный друг Коля Жеребцов, позже погибший в Саратове от рук террориста. Жеребцов вел расследование. Он и рассказал о нем своему учителю — Соколову.

Дело было в следующем. На этом самом Лесном рынке, что за Красным Селом, в сторону Сокольников, нашли убитым в мясной лавке торговца Овчинникова.

Начали розыск. И многое в этой истории оказалось странным: убили в дальней комнатушке, куда покупателям хода не было. Стало быть, убийцы были знакомы со своей жертвой.

Далее, преступление в разгар торгового дня, — стало быть, рисковали, а ради чего? Выручку хотя забрали, но по случаю раннего часа она была незначительной. Враги? Но таковых и у старика Овчинникова не было. Опросили возможных свидетелей. Показания были противоречивые. Однако все дружно свидетельствовали, что уже часов с десяти утра Овчинников почему-то закрыл лавку на обед. Видели нескольких людей, в разное время выходивших из лавки, их внешность точно никто описать не умел.