Триумф графа Соколова

— Тем более что у нас, по известным тебе причинам, каждый час дорог.

Мартынов вздохнул, примиряюще проворчал:

— Если бы дом был оцеплен, так никто и не ушел бы.

Соколов парировал:

— Если бы иногда мудрое начальство по своей наивности не отпускало преступников, то и не было бы нужды гоняться за ними по два раза. И заметь, с риском для собственной жизни.

— Кто сбежал, приметы, а лучше фамилия известны?

— Запиши: Елизавета Блюм, старая знакомая Гарнич-Гарницкого. Та самая, что в Монте-Карло дарила свои ласки этому сластолюбцу.

Мартынов завидовал успеху Соколова у женщин. Он с иронией вставил:

— Как вам, полковник, госпожа фон Лауниц?

— У меня по службе, а не ради удовольствия.

— Приметы этой Елизаветы имеются?

— Со слов Гарнич-Гарницкого, девица интеллигентного вида, лет девятнадцати-двадцати, роста приблизительно два аршина шесть вершков, восточный тип, глаза серо-зеленые, брови густые, темные, дугообразные, кожа матовая, рот средний, губы пухлые, волосы густые, темно-русые, чуть вьющиеся по вискам, шея высокая, фигура стройная, голос приятно-низкий. Все! Я больше ничего не знаю.

— Не очень много!

— Обратись к Гарнич-Гарницкому, он тебе опишет малейшие подробности ее прелестей. Прикажи, Александр Павлович, чтобы на всякий случай заглянули в адресную книгу, да и по агентурным связям проверили. Елизавету необходимо проследить, установить связи. Адью! Иду Семена-Мишку допрашивать.

Подумал: «Если я память ему не отшиб!»

Петля

У Мишки с памятью оказалось все в порядке. В отличие от челюсти, которой еле двигал.

Мишка усиленно растирал себе ушибленную шею. Он вовсе не был похож на того нагловато-отчаянного типа, которого впервые сыщик увидал в поезде. Теперь преступник был испуган и угнетен.

Соколов успокоил:

— Из-за шеи не беспокойся. Здоровая она или прыщ на ней, все равно в петле ей висеть.

Мишка побледнел:

— Чего, в какой петле?

— Веревочной, мылом промазанной. Чтоб скользила лучше. Заодно можешь и гигиену соблюсти — казенным мылом шею намылить. Ну и палач за ноги дернет — все быстрей дух твой поганый отлетит.

Мишка был окончательно раздавлен. Он загундосил:

— А чего я сделал? И вообще не желаю с вами, сатрапами, разговаривать. Слова из меня не выжмете. Из пушки в потолок пальнул? Так я думал, что на меня грабители налетели. За это меня судить не будут. Долой самодержавие! А вы пошли все на…

Соколов с сожалением покачал головой:

— Все ты, Мишка Маслобоев, врешь. Ты очень глупый и самоуверенный тип. По законам Российской империи ты — соучастник террористических действий, повлекших человеческие жертвы. Ты, Мишка, думаешь, что тебя ждет суд присяжных? Сидят толстые, вкусно пообедавшие осетриной ряхи, слушают какого-нибудь знаменитого краснобая-адвоката. Твоя разбойная большевистская партия отвалит адвокату кучу денег, и он будет заливаться соловьем: «Ах, досточтимые присяжные! Посмотрите на этого несчастного, на его прекрасное благородное лицо! Разве такие честные глаза бывают у террористов? Нет, не бывают. И перед вами не злодей, а жертва социальных пороков нашего больного общества, пленник возвышенных идей, борец за светлые идеалы во имя человечества! Не судить, боготворить надо этого святого!» И эти купцы, Учителя гимнастики и землемеры расчувствуются и освободят не только тебя — хоть самого заклятого врага человечества. Помнишь, как это было с негодяйкой Засулич, стрелявшей в семьдесят восьмом году в петербургского градоначальника, боевого генерала Трепова? Нет, дурья твоя башка! Ты предстанешь перед судом закрытым, военным. И я самолично обещаю приговор — лишение всех прав состояния и смертную казнь через повешение. А слово свое — русского офицера и дворянина, я всегда держу!

Соколов замолчал.

Преступник тяжело сопел, потупив очи.

Виртуоз

Вдруг Мишка вскочил со стула, нервно выкрикнул:

— Чего все на меня? Я никого не хотел убивать…

— Девка Маланья тоже не хотела, пока в кустах гусар ее не поймал. Британский револьвер выпуска девятьсот пятого года марки «милитэри энд полис» тебя подвел из-за слишком длинного дула, которое за лампадку зацепилось. Разве в вагоне ты не был соучастником покушения на жизнь полицейского полковника? Был! Этот револьвер я приобщаю к вещественным доказательствам — покушение на должностное лицо во время исполнения. Закон за сие преступление тоже гарантирует пожизненную каторгу. Но мне еще много про тебя известно… Скажи, куда твоя очаровательная Елизавета побежала? Ведь мы все равно ее поймаем, а тебе, дураку, зачтется, коли поможешь.

Мишка гордо вздернул подбородок.

— Никогда-с! — Дернул на груди рубаху, так что на ковер полетела пуговка. — Ремни из кожи моего сердца режьте, Елизавету не продам-с.

— Твое дело, только от меня эта блудливая девица никуда не денется. Много чего на ней висит.

Сыщик, буравя глазами Мишку, медленно произнес:

— Но все это цветочки! Ты думаешь, что о самом твоем страшном преступлении никому не известно?

Злодей заметно смутился, отвел взгляд в сторону.

Соколов крепким движением повернул Мишку к себе лицом, сквозь зубы выдавил:

— Смотри, сукин сын, мне в глаза! Я все про тебя знаю. В том числе и про мясника на Леснорядском рынке. И как ты завладел чужим паспортом — одноногого кладбищенского уборщика. Почему, паразит на теле человечества, ты меня не спросишь: «Как вы, господин полицейский, отыскали мою конспиративную квартиру?» А не спрашиваешь, Мишка, ты потому, что тебе отлично известно, кто тебя продал, кто ради спасения своей шкуры тебя утопит хоть в дерьме. И его я спасу, а ты, дурачок, будешь болтаться, как дядя Мартын — на веревочке. Из ушей потечет кровь, а сизый язык свесится набок. И это будет справедливо.

Мишка побледнел, нервно выкрикнул:

— Это Ванька Елагин, шнифты бы ему выколоть! Пожалейте, не вешайте…

— Догадливый ты, Мишка! — И вдруг, словно вспомнив что-то приятное, сыщик произнес: — Кстати, ты парень небось отчаянный, крыс не боишься?

Соколов попал в точку: Мишка не только крыс, мышей боялся до смертного ужаса. Он весь затрясся, тяжело двигая челюстью, пробормотал:

— Вы… что хотите?

— Прикажу посадить в нижнюю камеру-одиночку, где хвостатые кишмя кишат. Они такие голодные и злые, что сами себя жрут. Ты — вкусный, пусть свежатинкой побалуются!

Отчаянию Мишки предела не было. Он был бы рад, если его сейчас же расстреляли или даже повесили, но только не отдавали бы на корм отвратительным хвостатым чудовищам. Он взмолился:

— Помилуйте, пожалейте!

— Но ты ведь других не жалеешь, Мишка! Скажи, где отыскать Елизавету, и будешь ночевать с комфортом — на нарах в общей камере. И не с уголовниками, а с политическими.

Мишка почесал волосатую ноздрю и решительно промычал:

— Не…

— Подругу жалко?

— Да, жалко! — Самоотрешенно махнул рукой. — Мне все едино погибать… Отправляйте хоть к крысам, хоть в клетку к тиграм. Не выдам!

Сыщик понял: ради подруги Мишка готов погибнуть. И вдруг совсем мягким, неожиданным голосом Соколов спросил:

— Ты, Михаил Антонович, Евангелие читал? Ну-ка, любезный друг, скажи, что написано в шестой главе от Луки, стих тридцать один?

Мишка удивленно вытаращился на сыщика и отрицательно помотал головой:

— Не знаю.

— А написано следующее: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Подобная мудрая мысль есть в Евангелии и от Матфея в седьмой главе, стих двенадцать. А ты, Михаил Антонович, сейчас поступаешь с людьми по-доброму? Ведь ты сам себе кажешься героем, не выдавая Елизавету. Но эта красавица — воплощение зла. Она много сделала гнусного и еще сделает, если ты мне не поможешь.

Мишка опустил голову, молча засопел.

— Твоя совесть, которую ты полностью заглушить не сумел ни пьянством, ни табаком, ни жестокостью, тебе говорит: «Ты жил неправильно, Мишка! Раскайся, измени свою жестокую натуру, сохрани в себе искру Божью! Вспомни детство, светлые мечты, с которыми выходил в этот прекрасный мир. К добру еще не поздно вернуться». Так, мой порочный друг?