Граф Соколов — гений сыска

— А ты не допускаешь, что убийца два раза прыгал с карниза? Вот следы на водостоке — кусочки прилипшей земли. Убийца, до того прятавшийся за этим дубом, увидав, что в спальне зажегся свет, забрался по трубе на карниз и оттуда пробрался к окну. Высмотрев тайник, он спрыгнул на землю и вновь ушел к дубу. Сосчитай, сколько тут окурков?

— Один, другой... Одиннадцать штук — папиросы “Голос”.

— Выпускает табачная фабрика Попова. Десять штук стоят шесть копеек. Курят люди среднего достатка. Ты, Николай, когда будешь допрашивать обслугу, постарайся выяснить, кто употребляет этот сорт папирос.

О вреде курения (окончание)

Были допрошены кучера, повара, лакеи, истопники, швейцары, две старухи-приживалки — всего человек тридцать. Никто ничего толкового не показал. Лишь дворецкий Ипполит, очень переживавший случившееся и желавший быть полезным следствию, назвал возможного наводчика:

Кучер Никифор, горький пьяница, несколько раз уже попадался на воровстве. Даже в полицию в прошлом году доставлен был. Но покойная барыня его жалела, от места не отрешала. Вот чем жалость порой оборачивается!

Однако лакеи, спавшие в одной комнате с Никифором, показали, что он всю ночь из помещения не выходил. Немного пришедшая в себя Наталья, тяжело и прерывисто дыша, рассказала сыщикам:

— Когда с мама мы пришли в спальню, я тут же уснула. Больше ничего не помню. Да, был сон: будто на меня навалился громадный медведь и душит. А где мама?

Наталье про смерть матери пока решили не говорить.

Граф пригласил к обеду, но сыщики отговорились занятостью. Тогда Иван Львович предложил:

— Моя коляска в вашем распоряжении. Эй, Ипполит, прикажи Никифору запрягать!

Через несколько минут рессорная коляска на дутиках — резиновых шинах (особая роскошь!) — катила в Гнездниковский, к сыску. Жеребцов, недавно приобщившийся к дурной привычке, закурил. Почуяв аромат, Никифор, невзрачный мужичишка в теплой ямщицкой шляпе с высокой тульей, державшейся на красных оттопыренных ушках, обернулся:

— Извиняйте, не будет ли от вашей милости насчет закурить?

Затянувшись, Никифор сладким тоном знатока, произнес:

— “Дюшес” — замечательный предмет! Прямо андельское благовоние.

Жеребцов, едва ли не в сотый раз за день, произнес:

— А насчет “Голоса” не припомнил? Может, кто балуется им у вас?

— Чего этот “Голос” нынче всем сдался? — с недоумением пожал плечами Никифор. — Конечно, дух в ём есть, но ведь этот табачок не забористый! А ведь как дымку хлебнул, так надоть, чтоб за душу хватал. Самолично я имею предпочтение к “Зоре”. За пять копеек — двадцать штук! Дыми — не то что комар, клоп к тебе подползти не могит. Потому как “Зоря” силу в запахе имеет. А вот кухонные наши мужички, так те обыкновенны к “Теремку” или “Новому веку”. Их сиятельство Иван Львович усерден к “Габаю” — трубку им раскуривает. Полтора рублика за коробочку-с! Зато как мимо проходят — болдуухание небесное! У них, у “Габая”-то, ради такого табака на прошлой неделе, повар наш сказывал, двоих мужчин жизни лишили.

— А другие что курят?

— У кого чего есть, то и курят. — Никифор подозрительно оглянулся на Жеребцова. — Вы, ваше благородие, об чем намекаете? Небось наш дворецкий Ипполит Захарыч наговорил, что я “стрелок”? Так он сам, хучь в спинжаке щеголяет, а “стреляет” больше всех. Ему боятся отказать, вот он и выгадывает! А на свои он только “Роскошь” курит. Как запендрячит — у коней ноги подгибаются. Такую дрянь всякая слякоть курит, а он — туда же. Вот вы все: “Голос” да “Голос”! Он его не курит, а намедни где-то пачку “стрельнул”. Я штучку попросил, так он не дал, да еще оговорил.

Соколов внимательно посмотрел на Никифора:

— Да врешь ты все, сочиняешь! Дворецкий в рот не берет “Голос”

— Это точно, не берет. А курить курил. Я его спросил: —Дорогие?”, а он мне: —Деньги не платил, хороший человек две пачки сам преподнес!” Врет, поди, леший! Кто же это преподнесет, ежели ты сам не попросишь? Чего говорите? Ах, приехали. Я вас, судари мои, в аккурат доставил. Еще одну "дюшеску” на память не оставите? Как, всю пачку, да еще целковый? Ну, спасибо, господа начальники, уважили.

По горячему следу

Лучшие агенты наружной службы были брошены на слежку за Ипполитом. В занимаемой им комнате Жеребцов и Ирошников провели литерное мероприятие номер один — негласный обыск. Ничего любопытного не нашли.

Тем временем Горький разыскал по телефону Соколова, заокал:

— Как дело продвигается? Убийцы еще не пойманы? Вы уж, граф, постарайтесь, пожалуйста.

Соколов с нескрываемой иронией отвечал:

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— Какое же я превосходительство? — миролюбиво вопрошал Горький.

— Самое настоящее! Ведь вы в литературе первый нынче генерал!

...На третий день после убийства Ипполит вышел из дому. За ним по противоположной стороне тротуара шагах в тридцати двинулся Гусаков. Ипполит вышел на Бульварное кольцо и направился к Тверской.

От памятника Пушкину дворецкий свернул направо, дотопал до угла Газетного переулка и скрылся за дверями подъезда, на котором сияла вывеска

ФАЛЬЦ-ФЕЙН.

Меблированные комнаты

Гусаков ждал минут пять и затем вошел вслед за Ипполитом. Агенту повезло: он сразу же за конторкой увидал содержательницу меблирашек — платного агента полиции Михееву. Узнав, кто интересует Гусакова, она сообщила:

— Ипполит Захарыч частый наш гость. Он обычно с дамочками приходит — часа на два. А тут привел неделю назад... — она полистала регистрационную книгу, — Алексея Самуиловича Голодца. Тот из номера почти не выходит. Сидит один и пьет водку. Только вот третьего дня явился уже утром — часов в шесть.

Гусаков прошептал на ухо:

— Если без меня выйдет Ипполит, продержите его здесь. Я сейчас вернусь.

Прибежав в соседний дом, где располагалось страховое общество “Россия”, вломился в кабинет управляющего и, на ходу извинившись, схватился за телефонную трубку:

— Алло, барышня! Одиннадцатый — срочно... Дежурный, разыщи Соколова. Бегом!.. Аполлинарий Николаевич, клиент в “Фальц-Фейне” у какого-то Голодца Алексея Самуиловича. Какие указания? Буду стараться задержать, только, пожалуйста, скорее приезжайте. Этот народец суровый!

Знакомый прием

Михеева, едва завидя Гусакова, сделала успокаивающее движение руками: мол, все спокойно, Ипполит и постоялец не выходили. Но не прошло и пяти минут, как Михеева начала трубно сморкаться — это был сигнал!

Гусаков увидал человека лет тридцати в расстегнутом плаще, в косоворотке с расшитым воротником, кепи в виде блина с коротким козырьком. Челюсти человека были плотно стиснуты, левое веко чуть опущено. Человек зорким, настороженным взглядом скользнул по фигуре Гусакова и направился к выходу. Правую руку он держал в кармане.

Гусаков вскочил со стула, на котором сидел, и устремился к человеку:

— Извиняйте за беспокойство, огоньку не найдется ли? Спички, мать их к кочерге, отсырели.

Человек на мгновение задумался, но потом с кривой усмешкой полез левой рукой в карман и протянул спички. Гусаков чиркнул одну — сломал, другую нечаянно загасил, стал зажигать третью.

Человек сквозь зубы со злобой сказал:

— Оставь спички себе! — и хотел идти дальше.

Гусаков преградил ему дорогу:

— Ну подожди! Вот, видишь, и прикурил я. А то: “Оставь!” Так, брат, прокидаешься! Спички тоже денег стоят. Я, понимаешь, из Твери. Привез вещичку толкануть, — Гусаков мучительно соображал, какую он привез “вещичку”. — Закачаешься! Бруллиантовая!

Человек сильной рукой отодвинул Гусакова и прошипел, не разжимая челюстей:

— Линяй отселя, пока лопухи не оторвал!

— Котлы прими за “синюю”, — жалобно заскулил Гусаков и протянул карманные часы. — Возьми, у меня внутри все горит, выпить страсть как хочется.

Гусаков, подобно клещу, вцепился в рукав подозрительного субъекта. Он знал, что Соколов прибудет сюда с минуты на минуту, ибо от сыска — рукой подать. В сутолоке, которую он сам создавал, Гусаков успел прощупать: в кармане субъекта был револьвер. И каждую секунду мог прогреметь выстрел.