Государевы конюхи

— Кто ж ты такова, коли про это знаешь?

— Кто я такова — про то у благодетеля моего, Дементия Минича спрашивай. Коли он скажет — стало, тебе про то, Гаврила Михайлович, знать надобно. А не скажет — не обессудь. Дьяку в государевом имени виднее, кто про что знать должен.

— Тогда вот тебе иной вопрос. Коли ты знаешь, что княжич Обнорский на Москву с ватагой прибыл и козни плетет, для чего ты мне про то доносишь, а не благодетелю своему, дьяку в государевом имени Дементию Миничу Башмакову?

Девка улыбнулась. Улыбка была стремительная, сверкающая, недобрая. После чего чернокосая красавица преобразилась — брови сошлись, плечи отошли назад, чрево подалось вперед, нос задрался, лицо исполнилось высокомерия, и она едва ли не басом произнесла:

— Ведомо мне учинилось…

Деревнин ахнул — он въяве увидел перед собой старого подьячего Семена Алексеевича Протасьева, все его дородство, всю его повадку, и даже седую бороду, кажется узрел…

И тут же наваждение пропало. Перед ним опять было красивое девичье лицо, и голос сделался звонок, и слова звучали не из приказного быта, а обыкновенные:

— …что ты, батюшка Гаврила Михайлович, розыск ведешь по делу о похищении и убиении младенца Илюшеньки. Ты, стало быть, уж многое разведал и еще более разведаешь, коли по верной дорожке пойдешь. И мне разумнее потолковать с тобой, чем нестись к Башмакову в Коломенское, зная заведомо, что он тебе же все мои сведения и передаст. А ты, Гаврила Михайлович, по этой части подьячий опытный, разумеешь, что к чему…

Деревнин усмехнулся — вот теперь он все понял.

Девка не просто сообщала добытые сведения, а желала их продать. Уж какие там у нее с Башмаковым уговоры — одному Богу ведомо, а денежки, видать, сейчас понадобились. И не отвертишься — вон Хотетовская, хитрая баба, смотрит, ухмыляется и молчит. Но денежки окупятся: раскрыть дело о воровской шайке, которая на троекуровском дворе безобразничала, — это и государевой похвалы сподобиться, и Разбойному приказу нос утереть.

— Что сведения до меня донесла, за то хвалю, — сказал он. — Ловка ты, девка, да только не девичье это дело — за лесными налетчиками гоняться…

— Люди Обнорского моего жениха порешили, — вдруг помрачнев, сообщила она. — Сама чуть жива осталась. Не успокоюсь, пока княжича в могилу не сведу. Да не тихомолком, а чтоб вся Москва его бесчестье видела!

— Вот оно что…

— Слушай дальше, батюшка. Княжич Обнорский не появился бы на Москве, кабы не знал, что Разбойный приказ до него не дотянется. Статочно, тот человек, который помог ему ватагу Юрашки Белого извести, и сейчас там, в приказе, готов Обнорского при нужде выручить. И коли ты станешь по столбцам искать тех, кто сегодня на Москве — пособники Обнорского, то гляди внимательно по сторонам — кому не по душе, что ты в том старом дельце копаешься. Выследишь того человека — он тебе многое про чудеса на троекуровском дворе поведает.

— Не побрезгай принять за труды полтину, — сказал, помолчав, Деревнин. — Серебряную! Сапожки себе купишь.

Это по нынешним временам много значило — серебряная полтина была куда как весомее медной, да и надежнее — медных воровских денег уже ходило видимо-невидимо.

— К сапожкам бы чулочки беленькие, — строго сказала девка.

— Будет время — и не только чулочки, — отвечал подьячий, добывая из кошелька полтину.

Вручать деньги просто так было неприлично, следовало завернуть, а при себе, как на грех, ни клочка бумаги. И опять Деревнин вспомнил Стеньку, над чьей новоявленной привычкой таскать при себе чернильницу с пером и несколько листков бумаги за пазухой уже весь приказ потешался. Стенькина мятая бумага была бы кстати! Да только куда этот разгильдяй запропал?! Скорей бы объявился и рассказал внятно свои домыслы о выбрасывании мертвого тела из терема!

Именно в этот миг Стенька вспомнил о подьячем. Но вспомнил примерно так, как душа, покинувшая в смертный миг бренное тело, вспоминает об оставшихся на земле родственниках — умиленно, с легчайшим сожалением.

Он уже приближался к Девяти Мученикам, просветленный, как если б было ему видение. По дороге он заходил во все храмы, всюду ставил свечки, недолго молился и пребывал в состоянии истинного духовного богомольного похода. В конце концов он даже размечтался, как неведомый старец даст ему послушание — скажем, год безмолствовать, пребывая в непрестанной молитве, или тысячу поклонов отбить. В мечтах Стенька очень даже легко с послушанием справлялся, и омывал слезами свои грехи, и возвращался в Земский приказ совсем безгрешным, с сиянием вокруг чела. А там его ждали место подьячего и хорошее жалованье — и хлебное, и денежное. Может, даже двадцать рублей в год! Но, будучи подьячим и принимая от челобитчиков каждый день барашка в бумажке, он мог увеличить эту цифру до ста рублей — деньги для него невообразимые. С такими деньгами он бы уж мог глядеть на Деревнина как равный, а коли удастся дойти до полутораста рублей в год — то и свысока.

Таким вот образом, мешая духовное с плотским и небесное с земным, добрался он до храма и принялся искать старца, знающего, как молиться об усмирении начальственного гнева и восхождении по служебной лестнице.

Старца на месте не случилось, Стеньку послали на какой-то двор, где его привечали, высказав опасение — не захворал ли, лет-то ему уж много. Стенька отыскал по приметам двор, старца там не видали уж дня два, посоветовали спросить у соседей — те его зимой в подклет ночевать пускали. Стенька терпеливо побрел к соседям. И так он довольно долго слонялся меж двор, аки шпынь ненадобный. Наконец он вернулся к храму в надежде, что старец прибредет к концу службы, чтобы расходящиеся прихожане подали ему милостыньку. Служба же была долгая, не то что у отца Кондрата, который, потакая пастве, не слишком ее обременял стоянием в храме.

Поскольку Стенька искал старца довольно шумно, то и привлек к себе внимание всего здешнего прихода. Его у храма иные даже спрашивали почти по-приятельски, нашлась ли пропажа, а две бабы послали детишек на поиски. Потому Стенька даже не удивился, когда к нему подошел человек, одетый в старый черный армяк, росту высокого, с рожей худой, с носом пронзительным, в бороде неслыханной мохнатости, с седыми висками, и отозвал в сторонку.

— Старца, стало быть, ищешь? — спросил он.

— Старца, — подтвердил Стенька.

— А на что тебе?

— Сказывали, молитву сильную знает.

— И потому ты по всем дворам за ним охотишься? Так уж помолиться невтерпеж?

— Уж точно, что невтерпеж, — согласился Стенька, все еще пребывая в возвышенном состоянии духа.

— А того тебе на ум нейдет, что старца-то от тебя добрые люди прячут.

— Как это — прячут? — возмутился Стенька. — Нешто я ему дурное сделаю?!

— А сам посуди — бродишь в служебном кафтане, шум подымаешь. Почем знать — может, тебя из Земского приказа разведать о старце прислали? А люди-то пуганые, выдавать не хотят. Возьмут нашего старца за приставы — и поминай как звали, а он тут у нас знатный молитвенник.

— Да чем же старец виноват, чтобы его за приставы брать?!

Собеседник поднял длинный узловатый перст и сделал кистью столь весомое движение, что Стенька уставился на этот перст, как баран на новые ворота.

— Вы, приказные, уж придумаете, за что хватать и в острог сажать. Вам за то деньги платят, — строго произнес этот хмурый носатый мужик. — Шел бы ты отсюда, ярыга, не смущал добрых людей, не то… сам разумей…

Стенька безмерно огорчился. Надо же — бежал, летел, молитвы жаждал, а тут такие злоключения! И ведь могут побить, очень даже запросто, и звать на помощь бесполезно — Кремль со сторожевыми стрельцами и торг, где ходят другие земские ярыжки, далеко… как же быть-то?..

— Да вот те крест — он мне самому надобен! — воскликнул Стенька и размашисто осенился крестом. — Подьячий на меня озлился! Сдохнешь, кричит, под батогами! Со свету, кричит, сживу! Мне без старца с молитвой — хоть помирай!

В тот миг он искренне верил, что Деревнин уже нажаловался дьяку и по возвращении грешника впрямь ждут батоги. И ведать не ведал, что подьячий безмолвно и с лучшими намерениями молит Бога указать, куда сдуру забежал беспокойный ярыжка.