Государевы конюхи

Каким образом Богдаш догадался, что Данила сам мечтает ездить на Байраме, понять было совершенно невозможно. И слушать далее такие рассуждения — тоже невозможно.

— Правильно мы тогда рассудили, что на клюкинском дворе налетчики прячутся, — сказал Данила. — И вот что выходит. Этот покойный Бахтияр для Разбойного приказа трудился. Ему велено было выследить тех налетчиков, что тайно пришли в Москву. Сдается, что это… что это были скоморохи… Евтихеев так полагает… Потому-то Бахтияр на тот двор норовил пробраться, и его за то кобелями травили. А потом, статочно, налетчики сами его выследили.

Данила не желал называть по имени свою ненаглядную куму, но по лицу Богдана понял — тот догадался.

— Коли без подробностей, то совсем ладно выходит, — согласился Богдаш. — А подробности такие. Какого черта наш покойничек забыл ночью у Водовзводной башни? Для чего нищего изображал с язвой на пол-образины? И кошель с воровскими деньгами за пазухой таскал? И, трудясь для Разбойного приказа, Башмакова перед смертью звал? А коли скоморохи тайно пришли на Москву и прячутся у Клюкина — кто ж ночью их вместе с нами выслеживал и весну свистал?

Тут-то все Данилино умственное сооружение и развалилось.

— Однако ж Бахтияр кого-то выслеживал и Евтихееву о том тайно доносил, — отвечал он. — Сперва он выслеживал, потом и его выследили. Но для чего он забрел на берег и шарил в кустах — одному Богу ведомо…

В голове у Данилы проснулась мысль, которая уже возникала намедни, но, не найдя применения, затаилась.

Это была мысль о Бахтияровом посохе.

Загадочный лазутчик Разбойного приказа шагу не мог без посоха ступить, но там, где его подобрали, никакого посоха не было. И что бы сие означало?

— Я полагаю, коли не сегодня, так завтра Башмаков прискачет, — сказал Богдаш. — И он о Бахтияровых подвигах разведает лучше нашего — ему-то Евтихеев на все вопросы ответит. Тебе же придется тут посидеть, пока я за тобой кого-нибудь не пришлю. Человечек мой, что тут служит, будет тебе еду носить. Устроиться ты тут можешь неплохо…

Сарай был сплошь заставлен стульями, скамейками, столами — увесистыми, устойчивыми, с простой резьбой, выкрашенными в ярко-синий или зеленый цвет. Очевидно, в хоромах князя Сицкого поставили новую мебель, тонкой немецкой работы, а старая ждала, пока продадут или кому-либо подарят.

Когда Богдаш ушел, Данила улегся на скамье с изголовьем и задумался о странном человеке Бахтияре на службе Разбойного приказа. Откуда взялся кошель с новехонькими воровскими деньгами? Куда девался человек, запустивший в горло Бахтияру джеридом? И где валяется его неизменный посох?

Стенька был страшно зол на конюхов. Кабы сцепился с Данилой один на один — уж точно бы выбил пару зубов блядину сыну. А их четверо, и все драться навычны, а голова у Стеньки не своя — казенная, подставлять ее под кулаки нельзя, потому что в ней — разгадка смертоубийства.

Опять же, время подгоняло. Стенька хотел прийти в приказ так, чтобы без лишних ушей донести Деревнину о полетах мешка с гречей. И Господь вознаградил его смирение — если бы Стенька впал в ярость и сцепился с Данилой не на шутку, он бы проворонил своего подьячего. А так — изловил на крыльце и сразу потащил в укромный уголок.

Услышав про новую затею своего подчиненного, Деревнин за голову схватился.

— И все видели, как ты тот мешок кидал? Вся слобода? Стрельцы?.. — в ужасе спросил он. — Так сегодня весь Кремль над тобой потешаться станет! Сам ты себя дураком выставил бы — полбеды! А ты весь приказ в дурацком виде выставил! Так и будут говорить, что у нас-де уроды, скоморохи, шпыни ненадобные жалованье получают!

— Так Гаврила же Михайлович! — взвыл Стенька. — Так для дела же!

— Пошел прочь с глаз моих! Убирайся!

Что-то, видать, переменилось в Стеньке за эту ночь. Еще вчера он бы от крика «Убирайся!» кубарем скатился с приказного крыльца. А теперь — нет, выдержал, устоял.

— Гаврила Михайлович, или то дитя сверху, из теремов, в сад сбросили, или мы вовеки там до правды не докопаемся!

Подьячий от такой наглости ошалел. Стеньке сейчас полагалось бы молча сбежать на торг и околачиваться там хотя бы до обеденного времени, выжидая, чтобы Деревнин сменил гнев на милость. А он решительно возразил! Кто кому возразил?! Ярыжка — подьячему?!

— И кто же, по-твоему, выкинул младенца? Боярин с боярыней? — ядовито осведомился Деревнин. — Сгинь, говорю, с глаз моих!

— А статочно, что и боярыня! А потом сбежала!

— Степа!!! Я тебя связать велю да в обитель отдаленную, к монахам, на отчитку! Ведь в тебя бес вселился! — воскликнул Деревнин. — Ей-богу, бес! Ты ведь сейчас и пену изрыгать примешься! И курицей кричать, и козлом блекотать!

Стенька попятился.

— Что тут у вас? — спросил, подходя, озадаченный подьячий Колесников. — Кто курицей кричал и козлом блекотал?

— Вот он! — Деревнинский перст уперся Стеньке в грудь.

— И давно это с ним приключилось?

— Со вчерашнего дня! Как вздумал мешок с гречей через березу кидать!

— Степа?! — Колесников уставился на ярыжку в неподдельном ужасе. — Никона сюда! Кузьму! Вязать же надо, пока приказ не поджег! Филька! Гераська!

Подскочил молодой ярыжка Филька Веригин, горя желанием услужить начальству, схватил было Стеньку, а Стенька малый не промах, ловко отбил руку да и кинулся прочь из приказа, и еще кого-то отпихнул, и, сбежав с крыльца, понесся спасаться на торг.

Ничего более нелепого с ним, сдается, еще не случалось.

Толпа у крыльца, состоявшая из просителей и площадных подьячих, пропустила Стеньку — мало ли по какой нужде вскочил ополоумевший от служебного рвения ярыжка. Но миг спустя на крыльце появился Филька и устремился за Стенькой с воплем: «Имай его, имай!»

— Да что стряслось-то? — спросили из толпы.

— Приказ поджег!

И полетело над торгом, над Красной площадью, над всем Кремлем, из уст в уста: Земский приказ горит!

И взволновался народ, и устремился с криками к Никольской башне смотреть — как полыхает приказное здание! И выскочили на крыльцо ошалелые подьячие с писцами, приставами и ярыжками: кто горит, мы горим?! И прошло немало времени, прежде чем разъяснилось недоразумение. А потом почтенный подьячий Семен Алексеевич Протасьев сидел на скамье, держась за сердце, а вокруг него с холодной водой и со стопками вина суетились. Слыханное ли дело — пожар! Протасьев помнил, как более тридцати лет назад Москва горела, так после того пожара вообще почитай что важных бумаг в столице не осталось, погибли и те писцовые дела, по которым производился расклад повинностей и налогов, так что пришлось слать писцов во всю Московскую землю — заново все бумаги составлять.

Стенька меж тем забежал довольно далеко, чуть ли не к Ильинским воротам. Тут у него дыхание иссякло и он встал в пень, негромко охая и дико озираясь по сторонам.

Много чем прославился Стенька в Земском приказе — пожаров еще не устраивал. Такой подвиг не мог пройти бесследно — сперва батоги, потом вовсе выкинут из приказа — кормись как знаешь! Конечно же, голодная смерть не грозит — отец Кондрат вон звал в псаломщики, да и проживешь при храме сытнее, чем в Земском приказе, хотя, хотя…

Идешь ты этак, нос задрав, по торгу, одному поклонишься, другого окликнешь, третьего ругнешь, с четвертым обнимешься, пятому — дубинкой по спине, чтоб прекратил свои воровские затеи… Идешь, радостный и гордый своей службой, а тут тебя кто пирогом угостит, кто — калачом, кто — горячим сбитнем, кто — рыбкой копченой, кто — крутым яичком. Разве ж может такая жизнь быть не мила? Ты всех знаешь, тебя все знают, и оттого на душе постоянный праздник.

А все дела, к которым привлекал Деревнин? Сколько ж было волнений, умственного труда, находок и прозрений! Жизнь могла быть только такой — бурнокипящей, исполненной соблазнов и страстей, увлекательной, горячей. А псаломщиком в храме трудиться, может, и душеполезно, да как-то рановато…

Стенька шел куда ноги вели, и до того расстроился, и до того расчувствовался, оплакивая свою прекрасную жизнь в Земском приказе, что слезы сами взяли да и потекли. Осознав это, он возмутился — стыд и срам, здоровый детина шагает по улице и ревет, как малое дитя! Но чем строже орал на себя в глубине души Стенька, тем пуще текли неудержимые слезы, и он, закрыв лицо руками, кинулся в какие-то распахнутые ворота, забился в дальний угол двора, опустился там на корточки, сжался в почти незримый комочек и так сидел, пока малость не полегчало. Потом, утерев нос рукавом, он выпрямился, тяжко вздохнул — и вдруг понял, что надобно сделать!