Тайна Шампольона

Как следовать за сменами настроения главнокомандующего, который еще накануне пропагандировал снисходительность, а уже сегодня прославляет жестокость? Ученые осуждали Бонапарта, и я сам, признаюсь, был ужасно растерян.

Едва Палестина была покорена, армия двинулась в Сирию. Ярость этой атаки официально объяснялась чисто военными причинами. Требовалось любой ценой занять это «дружественное» побережье и отбросить подальше турок, чтобы воспрепятствовать их соединению с англичанами. А для этого требовалось любой ценой взять Сен-Жан-д'Акр. После подчинения Сирии эти самые англичане больше не смогли бы пополнять здесь свои запасы. Говорили также и о сокровищах Акра; короче говоря, эта крепость стала своеобразным символом. Разве ее не построили крестоносцы? Захват ее заставил бы пасть всю страну, и тогда стало бы возможным продолжение авантюры — углубление в Азию. Стало бы возможным потрясение всего мира.

Сколько еще всевозможных причин было наготове для объяснения нашего марша на этот устрашающий бастион? Мы не знали, чего опасаться больше — его неприступных укреплений или его ужасного начальника Джеззар-пашу, [95] знаменитого своей жестокостью? Но мечта человека, первая движущая сила судьбы среди тысяч других, с пеной у рта оправдывала поход к непреодолимым стенам Сен-Жан-д'Акра, кои удерживал кровожадный злодей, для которого война сводилась к рукопашному бою, где победителем объявляется последний оставшийся в живых. В Яффе Бонапарт показал дьявольский пример. Узнав об этом, Джеззар-паша из Сен-Жан-д'Акра должен был зауважать противника, которого не страшила чужая кровь. Он совершенно спокойно поджидал наши войска, укрывшись за башнями, захваченными у рыцарей Святого Иоанна, тех самых, кому Бонапарт уже продемонстрировал свое презрение. Слова Гомпеша, последнего хозяина Мальты, стали преследовать меня: «На Востоке его солдаты и его ученые-богохульники не будут стоить ничего… И это станет ясно и вам тоже, Морган де Спаг».

Мы оставили Яффу и пошли навстречу этой крепости, удерживаемой деспотом; то была трагедия, где люди должны были испытать свою судьбу, не будучи в силах ее менять. К чему пытаться противиться Бонапарту? Как ему объяснить, что история может осудить его не только за поступки, но и за выбор противников, что кровожадный Джеззар-паша его не достоин? Не обращая внимания на эти вопросы — к своему огромному несчастью, увы, — главнокомандующий шел навстречу самой темной стороне своей судьбы.

Мы ехали в одной карете с главнокомандующим, и нас окутывало пугающее молчание. Нет, крестовый поход Бонапарта на Сен-Жан-д'Акр не оправдывал того, что было сделано, и сердце мое все еще разрывается, а перо дрожит, когда я вспоминаю ужасные дни, о которых должен поведать.

История сохранит тот факт, что наш проход по земле Палестины породил столь же пагубные действия, что и у наших предшественников. Мне случалось думать, что мы писали кровью будущую судьбу страны, предназначение коей состояло в том, чтобы жить в мире, и на кою мы обрушили гибельные молнии. Люди? Ученые, которые ехали верхом, на спинах верблюдов или пешком шли в Сирию (Бертолле, Савиньи и географ Жакотен) были оскорблены и открыто об этом говорили. Ожесточенная из-за их присутствия и подобных настроений армия платила им той же монетой. Если один из нас падал без сил, ни один солдат не останавливался, чтобы помочь, и всегда находился какой-нибудь гренадер, который презрительно бросал: «Одним меньше!» Нас обвиняли во всех невзгодах. Проклинали экспедицию в Египет, которая служила только для того, чтобы удовлетворить любопытство каких-то там антикваров к мертвой цивилизации, и которая принудила лучших солдат мира забыть о своей славе.

«Для чего мы здесь? Чтобы погибнуть, как эти ваши фараоны?» — неслось по войскам.

Эти слова Бонапарт произнес в Суэце, когда его на лошади застиг прилив и он уже было поверил, что ему пришел конец. Дело было в декабре, и мы тогда очутились посреди болот. Берег Красного моря был близок, и нас охватило некое странное счастье от мысли, что мы можем поплыть в Аравию или Индию. Суэц. Обещания возбуждали завоевательные настроения Бонапарта, и в такие моменты, казалось, ничто не могло его остановить. В то время как мы с Бертолле повернули обратно, Бонапарт задержался. Повороты назад — этот маневр он ненавидел. Но море поднималось, понемногу затопляя болота. Близилась ночь. Мы искали дорогу, звали проводников, но солдаты их напоили. Верховые животные устали плыть. Погибнуть, как фараоны? Этих слов, произнесенных Бонапартом, оказалось достаточно, чтобы успокоить панику. Мы сами нашли дорогу. Выбрались на сушу. Устроили перекличку. Все были целы и невредимы. Отсутствовала только деревянная нога Каффарелли. Этот храбрец не смог высвободить ее из зыбучих песков, и ему потом сделали другую. На следующий день он уже скакал в свите Бонапарта, который, как всегда живой, отважный и стойкий, казалось, уже забыл об этом эпизоде и тащил нас за собой в пустыню.

Он искал русло древнего канала, который соединял Суэцкий залив с Нилом. Он так упрямо углублялся все дальше в пустыню, что мы уже заподозрили, что заблудились… Мы что, собираемся погибнуть во второй раз за два дня? Но этого было мало, чтобы поколебать отвагу и задиристость нашего начальника. Он бросился вперед и нашел расположение нашего лагеря. Там он заставил стрелять из пушки, чтобы мы сориентировались по звуку. И это нас спасло.

Как сомневаться в человеке, который бросал вызов этой стране и ее бывшим хозяевам и, судя по всему, способен был соперничать с ними? Однако по дороге на Дамаск чудо отказалось свершиться вновь. Многие заключили, что ничто и никто не может господствовать над этими местами, тесно связанными с прошлым. Доказательство заключалось в словах самого надменного генерала: фараоны, самые могущественные из королей, умерли. Ибо здесь должно погибнуть всё. Даже мы.

Экспедиция тонула в крови. И, чтобы нас наказать, Восток впрыскивал в выживших ужасный яд. Чума уничтожала нас, она нас терроризировала. Она усугубляла общий развал, который угрожал умам и телам. Катастрофа была настолько очевидной, что Бонапарт сам ходил по временным госпиталям, где беседовал с больными. Деженетт рассказывал позднее, что видел, как Бонапарт «нес тело солдата, чьи изорванные одежды были запачканы выделениями из огромного бубона». [96] Его мужество нас поражало, но его было недостаточно, чтобы успокоить все страхи. Недоставало веры, с которой столько боролось Просвещение. Когда все вокруг такое мрачное, необходимо обратиться к тайне. И Бонапарт этим воспользовался.

Он избежал чумы и так объяснил это чудо:

— Помните, что я иду, сопровождаемый Богом войны и Богом удачи…

Но что мог поделать Марс против Аль-Кахиры? Понятия наших отцов-философов, которыми мы так гордились, рассудительность энциклопедистов, которые внушали нам, что честолюбие ученого — освещать и уметь пользоваться жизнью, все это в один миг потонуло в ужасе несчастий, который мы носили в себе.

Что касается меня, я тоже на три недели стал жертвой жесточайшей горячки. Ко всем моим несчастьям добавилась дизентерия. Тело покрылось сжигавшим меня животным потом.

Когда наступала ночь, я дрожал от холода и страдал от ледяной росы, которую мы впервые узнали в проклятой пустыне, по которой шли от Александрии до Каира. Моя походная постель, твердая, как камень, резавшая мне кожу и заставлявшая кровоточить раны на спине, стала прибежищем для целой армии прожорливых насекомых, привлеченных моим зловонием. Эти проклятые твари сосали мои раны, залезали в нос и рот. Я плевался, чтобы не задохнуться. Густая черная слюна слетала с моих губ. Она еще больше пачкала мне рубашку, которая когда-то была белой и которую потом сожгли из страха, что она заражена чумой. Я был уверен, что умру.

Люди? Мы находились под стенами Сен-Жан-д'Акра, и я еще раз хочу уточнить, что Джеззар-паша, бывший боснийский янычар, паша крепости, имел прозвище Мясник. [97] Люди? Средневековое абсурдное противостояние — можно подумать, эта или любая другая война могла быть чем-то иным, — истощало наши силы.