Государевы конюхи

— Так, может, ключник с приказчиком и скажут, куда инок подевался? — дерзко спросил Стенька. — Уйти через ворота или через тын не мог — псы бы всполошились. Через погреб — не мог! Выходит, он у боярышень в светлице до сих пор сидит?!

— Ты что околесицу несешь? — одернул его Деревнин, однако призадумался. — А что, Степа, коли инок тут ни при чем? Прибрел да и убрел ни свет ни заря? А дитя через забор подбросили?

— Не мог он незамеченным к воротам подойти. Ты, Гаврила Михайлович, тех кобелей не видывал.

Стенька представил себе вороных, с телка ростом, кобелей, пришел в восторг от их песьих статей и выпалил:

— Не псы — орлы!

— Да ну тебя! — сказал, отсмеявшись, Деревнин. — Инока искать, конечно, будем. Да только вряд ли сыщем.

— Сыщем, Гаврила Михайлович! А теперь Мирона вызволить надобно!

— Да, Мирон! Так, говоришь, он в том подвале под боярскими хоромами, куда из ледника попасть можно через нору?

— Именно там, Гаврила Михайлович!

— Там-то там… — Деревнин задумался.

Он пока не мог взять в толк, как объяснить боярину, что у него в подвале сидит земский ярыжка. Сказать про розыск — боком бы не вышло. Опалится гневом старый черт, что к нему на двор без спроса залезли…

— Собирайся, Степа… — Подьячий забрал столбцы с приметами и пошел к дверям, что вели из столовой палаты в малую крестовую. — Жди на дворе. Вели Матюшке, чтобы сухие онучи тебе дал.

Когда Стенька дождался Деревнина, то просто ахнул. Подьячий медленно спускался по ступеням высокого крыльца. Был он в лисьей, бархатом крытой шубе поверх дорогой, тонкого скарлатного сукна, однорядки, в желтых сапогах, а в руке — посох, отделанный рыбьим зубом, и борода на стороны важно так расчесана. Коли не приглядываться, так и не увидишь, что к поясу с серебряными бляхами еще и чернильница подвешена…

Солнце припекало, а Деревнин шел по двору неторопливо, с достоинством. На Стеньку взглянул свысока, чуть кивнул — за мной, мол, следуй. Деревнинская челядь повыскакивала из всех углов, бабы с девками разинули рты — хозяин-то почище иного князя!

— Извозчика мне раздобудь, — велел Деревнин. — Да не на кляче!

Стенька опрометью кинулся за ворота. Сапоги еще не успели высохнуть, с мокрых волос на рубаху натекло, да это все — дребедень! Подьячего нужно с достоинством в тележку усадить, чтобы прибыл ко двору боярина Троекурова во всем великолепии и как можно поскорее, пока от жары не взмок!

— А сам — живо в приказ, и жди меня там, — велел Деревнин, садясь в тележку. С тем и отбыл, держа посох промеж расставленных колен, глядя не перед собой, а ввысь.

Стенька побежал в приказ. Его кафтан с буквами «земля» и «юс» остался у Мирона дома, без кафтана он на торгу был — никто. Поэтому он забрался в угол, к писцам, попросил перо и стал помогать Гераське Климову перебелять черновые записи по делу о покраже церковной чарки.

Деревнин пропадал у боярина довольно долго. Вошел неожиданно, уже без шубы, шубу тащил за ним следом пристав Кузьма Глазынин. Стенька, подражая писцам и подьячим, сунул перо за ухо, вскочил и вылупил глазищи.

— Пойдем, Степа, — мрачно, мрачнее некуда, сказал подьячий. Они забрались во второй ярус приказного здания, согнали с места двух пожилых писцов и сели тихонько под образами.

— Мирон-то как? — не удержавшись, первым делом спросил Стенька.

— Не добрался я до Мирона.

— Как же быть-то?!?

— Не вопи. Как быть — это мы сейчас вдвоем решать будем…

Коли подьячий Деревнин своей волей тайно отправил подчиненных на двор к знатному боярину, то лучше бы об этом лишние люди не знали — это Стенька и без намеков понимал. И вызволять Мирона тоже надобно без шума — не то Троекуров и до государя с челобитной доберется. А что такое Деревнин против Троекурова? Сирота убогий со всем своим серебришком в поставце да яйцом строфокамиловым!

— Гаврила Михайлович… — явив в шепоте все сочувствие, на которое способен, Стенька вытянул шею и снизу вверх уставился в лицо начальника.

— Явился я, велел к боярину отвести — ведомо-де нам учинилось, что пропавшее дитя нашлось. Вызвали приказчика, он не пустил, боярин-де в крестовой палате с боярыней, Богу молятся, и прочим тоже не до пустых разговоров, горе… Я тогда приказчику велел отвести меня хоть в какую из палат, чтобы у него сказку об отыскании младенца отобрать. Он меня и к окну подводил, и перстом тыкал, я все слушал. Потом и говорю — ведомо-де нам учинилось, что под боярским домом в земле норы вырыты, и одна даже в погреб, где ледник, выходит, и по тем норам-де могли дитя сперва вынести, потом обратно принести.

— Ну, ну?.. — нетерпеливо шептал Стенька.

— И почему-де боярин, да и ты, блядин сын, когда у вас сказки отнимали, ничего про те норы не сказали?!

— Так его, ирода!

— Он мне и говорит — потому и не сказали, что боярин не велел.

— Ого?!?

— Да помолчи ты, Степа, дай слово вымолвить. Боярину, когда в погребе до норы докопались, сразу донесли, и он велел шуму не поднимать, нора-де только до подвалов тянется, и он про нее-де ведает. Когда дом перестраивали, много в земле всяких ям и дыр видели, иные закопали, иные так оставили. И я спросил тогда — а нельзя ли на двор через те погреба попасть? И он сказал, что попасть через них нельзя, сам там бывал, сам все видел и знает.

Странное сложилось положение — обычно Стенька все докладывал своему подьячему, теперь же Деревнин докладывал ярыжке, но оба этой нелепицы пока не замечали.

— Мне бы туда… в служивом кафтане… — затосковал Стенька. — Ты, Гаврила Михайлович, на боярина зуб вострил, да ему не до розысков, а я бы с дворней потолковал…

— Дурак! — сказал на это Деревнин. — Как будто я не толковал! Троекуров меня видеть не пожелал, а приказчику Ваське велел, чтобы людишки на вопросы отвечали.

— И что? И что?!

— Запуганы, лишнее словцо брякнуть боятся. Я уж с иного конца заезжал — не было ли покражи, не пропало ли вместе с ребенком что ценное? Думал, заговорят. Какое там… И тебя вдругорядь не пошлешь — признают.

— А про иноков? Про иноков-то?..

— Которые ночевать просились? Спрашивал. Куда все трое подевались — никто не ведает. Полагают, когда тело обнаружилось да шум поднялся, они и сбежали. Один лишь мешок остался, и тот пустой.

Стенька насторожился.

— Какой мешок, Гаврила Михайлович?

— Почем я знаю? Кто-то из вас троих у крыльца мешок позабыл. Где ночевали…

— Пустой? Гаврила Михайлович, ниточка!!!

Все, кто был на тот час во втором ярусе приказа, обернулись.

— Еще раз ниточку помянешь — выгоню со службы! — рявкнул подьячий.

Стенька орлиным взором уставился на писца Иванова, шагнул к нему и протянул плохо отмытую руку к стопке аккуратно нарезанной для столбцов бумаги. Иванов прикрыл свою бумагу обеими руками, всем видом показывая — без боя и лая не отдаст. Но Стенька замер, соображая. Эти листки были для его замысла маловаты. Он завертел головой — где тут наверху, на полках, неразрезанную бумагу хранят? Увидел, сорвался с места, полез на скамью, обрушил на себя сверху кучу всякой дряни, разбил пустой горшок для клея, притащил целые листы, положил перед Деревниным на стол, выдернул из-за уха перо и начал рисовать.

Он видывал чертежи отдельных частей Москвы, составленные в Разрядном приказе, видывал и чертеж всего города, он представлял себе, как это дело делается, и начал с главного: провел две линии, одну под другой, и написал промеж ними крошечными буковками «стена». Нарисовал на «стене» домик с двускатной крышей, приписал «Спасские ворота». Подумал, развернул лист так, как ежели бы он сам входил сейчас в ворота, отчего надписи вышли вверх ногами, и вывел прямоугольник, а в нем принялся было рисовать

крошечный храм с несколькими главами, да толщина пера не позволила. Тогда Стенька приписал попросту «монастырь», имея в виду Вознесенcкую девичью обитель.

Таким образом он добрался и до двух граничащих дворов — Троекурова и Сицкого. Деревнин с любопытством наблюдал за этими упражнениями и дивился — такой способности он за своим ярыжкой не примечал.