Государевы конюхи

А Богдаш ехал чуть впереди да посвистывал, да красиво упирался кулаком в бок, когда попадались по дороге молодые женки или девки. Баловался Богдаш — знал, что будут глядеть вслед и любоваться тусклым золотом его густых кудрей, молодецкой статью и гордой повадкой. Да только знание это, сдается, его уже не больно радовало.

— Который тут будет подьячий Деревнин? — спросил, войдя в приказное помещение, высокий светлобородый стрелец в желтом кафтане с темно-малиновыми петлицами.

Когда он шагал, левая пола отлетала и показывался светло-зеленый подбой, шапку же этот пестро одетый молодец имел вовсе серую, а сапоги с отчаянно загнутыми носами — красные. Но нарядился он так не по своему вкусу, а потому, что всем в полку Никифора Колобова велено было ходить такими райскими птицами…

В Земском приказе как раз кончался послеобеденный отдых, писцы уже почти все сошлись, понемногу подтягивались и подьячие.

— А на что тебе? — полюбопытствовал самый молодой из них, Аникей Давыдов. — Из нас, грешных, никто не сгодится?

— Государево слово и дело, — отвечал такой же молодой, нарочито суровый стрелец. — Велено Деревнина сыскать.

Приказные переглянулись.

— Послать за ним, что ли? — нерешительно спросил Давыдов. — А что стряслось-то?

Стрелец промолчал и, задрав бороду, принялся разглядывать высоко приколоченные над окнами длинные полки со всяким скарбом — книгами, свечами, коробами для столбцов, стопками еще не разрезанной бумаги, горшками с клеем и прочим добром.

К Давыдову тихонько подошел писец Гераська Климов.

— А то сбегаю, — шепнул. Но не из преданности государевой службе, а от желания поскорее узнать, что такой приход означает.

Стрелец стоял и ждал, приказные готовились принимать челобитчиков: точили перья, доливали чернил в чернильницы, брали сверху бумагу, подьячие готовили столбцы, ожидая тех, чьи дела вели и кому было назначено прийти именно в этот день и час. Наконец появился и Деревнин.

— Гаврила Михайлович, по твою душу, — тихо сказал Давыдов и уставился во все глаза: что-то будет?!

— Государево слово и дело, — настолько мрачно, насколько это вообще возможно в двадцать лет, повторил стрелец. — Пойдем отсюда прочь.

Приказные так и ахнули — неужто Деревнин на чем противозаконном прихвачен? Осторожен же, хитер, и от жадности умом не повредился! Что за притча?

Стрелец с подьячим вышли из помещения Земского приказа и тут же вошли в ближние к нему Никольские ворота. Возле ворот была в стене дверь, через которую можно было попасть в Никольскую башню.

— Сюда, — велел стрелец.

— Да что за дело-то? — спросил, все более удивляясь, Деревнин.

Но тот, ни слова не говоря, первым стал подниматься по деревянной лестнице. Пришлось следовать за ним.

Кремлевские башни поверху соединялись длинными, выложенными кирпичом, идущими поверх стен ходами с частыми бойницами. Ночью по ним расхаживали сторожевые стрельцы. Как раз таким путем повели Деревнина к Спасской башне, оттуда — к Набатной, и так до самой Беклемишевской. А там уж стрелец стал спускаться вниз.

Деревнину чуть дурно не сделалось — он вспомнил, что подземелье Беклемишевской башни издавна использовалось как узилище. Не может быть, чтобы оно понизу не соединялось с погребами Константино-Еленинской башни, а уж там, как подьячему было доподлинно известно, тоже располагались темницы, пыточная же — и вовсе под отводной стрельницей, чуть ли не под ногами у тех жителей Зарядья, что, огибая храм Василия Блаженного, идут

к Спасским воротам Кремля!

Внизу Деревнина встретил стрелецкий сотник.

— Наконец-то пожаловал, — приветствовал он подьячего. — Мы тут уж не знаем, какому святому молиться. Пошли!

Спустились еще на один пролет каменной лестницы, вошли в коридор, где уже было довольно темно. Сверху спустился рядовой стрелец со слюдяным зажженным фонарем. Из глубины коридора появился человек в шубе, невзирая на почти наступившее лето, и с факелом.

— Ну, благословясь! — сказал стрелецкий сотник, подвигая засов и ногой распахивая дверь. — Гляди, подьячий! Твое добро?

— Царь Небесный, Пресвятая Богородица! — воскликнул Деревнин и хотел перекреститься, да рука застыла в воздухе.

На него глядела грязная синяя рожа — волосы взъерошены, на плечах висит мокрое тряпье, руки тоже синие, вдруг вытянулись прямо к Деревнину и стрельцам, затрепетали!..

— Сгинь, рассыпься! Наше место свято! — отмахнулся от чудища подьячий.

— Гаврила Михайлович! — взвыло чудище. — Да я ж это!..

Всяким видывал своего подчиненного Деревнин, таким — еще не доводилось.

— Твой человечишка? — строго спросил стрелецкий сотник.

— Мой, — обреченно молвил Деревнин. — Где ж вы его такого изловили?

— Гаврила Михайлович!.. — завопил Стенька. — Да я…

— Цыц! С тобой у меня потом разговор будет! — окончательно придя в себя, рявкнул подьячий. И, доставая из-за пазухи кошель, обратился к сотнику: — Прости, не знаю, как тебя звать-величать…

— Зови Яковом.

— А по батюшке?

— Григорием батьку звали, — и сотник усмехнулся, глядя, как из кожаного кошеля появляется серебряная полуполтина. И деньги — немалые, и то, что серебро, — особо дорого. Когда медных денег развелось немерено, да половина из них — воровские, серебро особенно уважать начинаешь.

— Так скажи мне, Яков Григорьевич, сделай милость, где вы моего ярыгу изловили? И с чего вдруг — слово и дело государево?

— Это он сам закричал, — принимая полуполтину, объяснил сотник. — А кабы не закричал — быть бы ему на том свете.

— Гаврила Михайлович! — едва не заскулил Стенька. — Вели, чтобы мне хоть ведро воды принесли! На мне глина обсыхает, я потом ввек не отмоюсь!

— Засохнет да и обсыплется. Так ты говори, Яков Григорьевич.

— Знаешь, под Кремлем несколько труб проходят, по ним сточные воды в реку сливаются. Вот он из такой трубы-то на берег и выполз. Она за башней под застенком проходит и возле самой воды открывается. Стрельцы сверху заметили, закричали, прицелились в него. Он возьми да и заори. И стоял там, в воде по пояс, ждал, когда за ним придут. Его в Тайницкую башню забрали, он знай одно твердит — слово и дело государево, а говорить буду

только с Земского приказа подьячим Деревниным. Я его сюда забрал да за тобой послал.

— Правильно сделал, Яков Григорьевич, — еще раз польстил Деревнин непривычному к такому обхождению сотнику. — Мне что сделать надобно, чтобы ты мне его отдал? Под расписку, или как в таком случае положено?

Деревнину еще не случалось вызволять ярыжек Земского приказа у сторожевых стрельцов, вот он и недоумевал: не ведут же они особых тетрадей, чтобы отмечать пойманных в Москве-реке синих бесей?

— Коли ты его признал, так и забирай, мне он без надобности. Приснится еще, не дай Господи, такая образина! Молодцы думали — сатана из реки лезет! А что до слова и дела…

— Он, блядин сын, розыск важный ведет, разведал что-то важное, поди, — шепнул подьячий сотнику.

— По воровским деньгам? — обрадовался сотник. — Коли так — забирай его поскорее, пусть до правды докапывается! Моей женке, уж на что баба ушлая, алтын на торгу всучили. Божится: в руках держала, разглядывала — правильный был, с Денежного двора, печать четкая. Домой принесла — воровской! Печать — чуть видна! Эй, Прошка! Есть там у нас вода? Тащи ведро!

Стенька первым делом содрал с себя рясу с рубахой и башку в воду сунул, тормошил ее, ерошил и полоскал. Потом скрученной жгутом рубахой тело обтер. Посмотрел на порты с сапогами, да и махнул рукой. Поболтав напоследок в ведре рубахой, отжал ее неуклюже, попытавшись повторить ловкое движение Натальи, и мокрую натянул на себя, и мокрым же поясом подпоясался, и встал перед Деревниным навытяжку — мол, опять готов в огонь и в воду!

Деревнин едва не застонал — когда Стенька вот так выкатывал радостные глазищи, можно было ожидать каких угодно подвигов.

— Ну, хоть и не совсем человеческий образ, но и не бесовский, — заметил сотник. — Ступайте оба наверх, а оттуда вас Прошка выведет. Прошка! Сбегаешь, извозчика им поймаешь!