Veritas

Сначала Угонио отреагировал очень бурным протестом («Это неверная, предательская и грязная ложь!» – кричал он, аж подпрыгивая), однако осознав, что мы с Атто непреклонны, а Симонис силен, он постепенно угомонился и издавал только глухое ворчание. У него не было выбора – мы пустили в ход все средства. На самом деле мы никогда не донесли бы на него. После всех убийств, которые произошли в нашем окружении, мы с Атто боялись городской стражи не меньше, чем он. Но этого он знать не мог, он лишь хотел, чтобы его оставили в покое.

– Я знаю слова дословно и со всеми подробностями! – вдруг воскликнул Угонио, с решительным выражением лица поднимая голову, чтобы уставиться на свои любимые ключи.

– Ах, вот как? – недоверчиво переспросил я.

– Нам только это и нужно, – присоединился к разговору молчавший до сих пор Мелани. – Скажи, от кого тебе это известно?

– Я… меня информатировали. Переврал мне слова… э… секретариус бургомисла.

– Секретарь бургомистра? Когда же это, скажи на милость?

– Будучи скорее отцом, чем отцеубийцей, было это два года назад, шесть четвертей, тринадцать дюймов и полпятилетия, и это была очень достойнейшая и очень доверительная тайна, – быстро ответил он, положив руку на сердце, словно для клятвы.

– Ну, если ты так говоришь… Вчера, правда, ты этих слов еще не знал. Так как же они звучат?

– Э… хм… Quis ротит аигеит, – начал осквернитель святынь, вытянув вперед указательный палец и приняв серьезный вид, будто декламируя речь Цицерона, – de mulłiis cognorauisti… etiam Viennam multorum turcarum… talis melamangiaturpater nosteramen.

Прежде чем слова превратились в несвязное бормотание, Угонио запнулся, словно не мог точно вспомнить.

– Можешь повторить? – спросил аббат Мелани, озадаченный этим бестолковым набором слов.

Угонио глубоко вздохнул, словно вынужден был задерживать дыхание три дня.

–  Quis ротит аигеит, de multiis ignoravisti… – начал он.

– Сначала ты говорил cognoravisti,a не ignoravisti.

Угонио обнажил желтые зубы в скабрезной ухмылке, молившей о снисхождении и капле чувства юмора.

– Если я слишком истомляюсь, то перепамятовываю иногда.

– Наверное, ты забыл также, что архангел Михаил написал всего семь слов. Ты сам говорил мне, помнишь? – сказал я.

– Хм… да…

– Довольно, Угонио, – перебил я его, – я вижу, что с тобой иначе нельзя.

Я поднялся и открыл шкаф, где держал некоторые из своих инструментов для чистки труб. Я взял большие щипцы и сделал вид, что ломаю связку ключей.

– Не-е-ет! – закричал осквернитель святынь и хотел броситься на меня, но его тут же удержали сильные руки Симониса.

– Оставь свою смешную ложь при себе, – заявил я Угонио. – Я должен знать, написано ли там, наверху, где когда-то находилось Золотое яблоко, что-то или нет, и если да, то что. Если ты мне не поможешь, я выброшу твои драгоценные ключи в Дунай, один за другим.

– Ну, как угодно. Как насчет сегодня вечером?

– Так быстро? Смотри, если ты опять решишь обмануть меня.

После того как он доставит голову дервишу, с жадной ухмылкой заявил Угонио, у него еще есть «срочнейшие и деликатнейшие» дела. Наверное, опять его грязные делишки. Но потом, со значением подчеркнул он, он целиком и полностью посвятит себя посланию архангела Михаила. У него назначена встреча с дьяконом из собора Святого Стефана, и он полагает, что сразу после нее сможет вернуться к нам с новостями.

– Ах да, – вспомнил я, – собиратель реликвий. Не надувай его слишком сильно, иначе не видать нам откровения архангела.

– А тебе – твоих ключей, – рассмеялся Симонис.

Мы договорились встретиться в монастыре в час вечери, то есть в семь часов. Потому что позже, заявил я Угонио, я буду находиться на репетиции оратории «Святой Алексий» в императорской капелле.

Угонио тысячекратно заверил нас в том, что будет на месте вовремя: своими «делами» он и минуты не может заниматься без любимой связки ключей, в противном случае ему грозит финансовое разорение. Он стар и устал, жаловался он, и нужно позаботиться о достаточном количестве средств на последние дни.

Он немного успокоился, когда я торжественно поклялся на Библии, что буду хранить его ключи как зеницу ока.

Спрятав отрезанную голову в свой отвратительный джутовый мешок, Угонио покинул наши покои. В качестве последнего привета он оставил все тот же прогорклый запах плесени, который распространял еще тогда, когда я наткнулся на его серую, как пепел, фигуру, в мрачных катакомбах подземного Рима двадцать восемь лет назад.

Когда комната освободилась от его омерзительно пахнущего присутствия, я отпер шкаф, который использовал в качестве тайника для связки ключей. Я как раз собирался положить ее на место, когда увидел, что на пол упала записка с причудливыми каракулями. Я поднял ее.

То был кусок бумаги, которая, очевидно, была прикреплена к связке ключей, и я, должно быть, нечаянно оторвал ее. Я развернул записку.

– Вы только посмотрите, – прошептал я.

– Что там такое? – спросил Атто.

То была памятка. Первые строки касались прошедших дней:

По записям легко было догадаться о предосудительных деяниях осквернителя святынь: вымогательство у купцов, обман молодой послушницы, лжесвидетельство в суде, фальшивомонетничество, возвращение предметов, которые он когда-то отнял у слепого сироты, с требованием за них выкупа, ограбление церкви, ради которого он подкупил священника. То есть обычные гнусности, которыми занималось это существо из подземного мира. А что же написано в записке на сегодняшний день?

Так я и думал! Голова, которую Угонио собирался подсунуть дервишу, была (по крайней мере, для османов) не драгоценной головой Кара-Мустафы, а головой некоего Хусейн-паши. О ком бы ни шла речь, это была явно не та голова, которую хотел дервиш. Значит, несмотря на свои магические искусства, Кицебер станет жертвой обмана простого осквернителя святынь.

Когда я прочел записку Мелани, тот изумился не меньше моего. Но как же велико было его удивление, когда в конце этого перечня я громким голосом прочел еще две записи (первая из них была на латыни), которые, вне всякого сомнения, относились к одной хорошо известной нам особе:

Это было уже слишком. Я бросил записку в руки Мелани, словно тот мог разгадать ее (и действительно, он, быть может, из-за невыполнимого, но сильного желания прочесть ее, с удивительным проворством поймал листок).

Затем я бросился к двери и на улицу, чтобы нагнать осквернителя святынь. Слишком поздно: выбежав на Химмельпфортгассе, я обнаружил, что Угонио и след простыл. Я побежал до Кернтнерштрассе, вернулся и обежал прилегающие к ней улицы: ничего.

Вернувшись в монастырь, я пояснил аббату Мелани, что должна была означать та запись.

– Al. Ursinum? Конечно, это же очевидно.

Угонио очень разнервничался, когда я отнял у него связку ключей. Потому что вместе с ней он потерял и свой ежедневник, из которого становилось ясно, что голова, которую он собирался передать Кицеберу, принадлежала не Кара-Мустафе, а другой личности. Дервиш грозился отомстить Угонио, если он не сохранит его поручение в тайне. Страшно подумать даже, что будет, если он обнаружит обман.

Однако именно слово «Ursinum» вызвало у нас наибольшие опасения. Оно могло означать не что иное, как латинизированное имя кастрата Гаэтано Орсини. А буквы «AI.» были наверняка сокращением «Святого Алексия», названия оратории, в которой Орсини исполнял роль протагониста. Не столь однозначными, но вовсе не несущественными были личности обоих повешенных.