Тени кафе «Домино»

Эдуард Хруцкий

Тени кафе «Домино»

(роман-хроника)

Полковник Прилуков, начальник контрразведки добровольческой армии, шел по коридору тюрьмы.

Вытягивались в струнку унтер-офицеры надзиратели.

Тюремный коридор освещала большая керосиновая лампа, висевшая под потолком.

В ее свете тени причудливо ломались на стенах со смытой краской от лозунгов, щербатых от пуль.

– Где? – спросил Прилуков молоденького прапорщика в форме корниловского полка.

– В седьмой, господин полковник.

Прилуков остановился у двери, на которой мелом была написана цифра семь.

– Открывай.

– Вы пойдете один, господин полковник? – забеспокоился прапорщик.

– Один, братец, мне Лапшина перед смертью исповедовать надо.

Полковник поднял полу кителя, расстегнул кобуру, вынул наган, протянул прапорщику.

– Береги, братец.

Дверь отварилась и Прилуков вошел в камеру.

С дощатых нар поднялся плотный человек, выше среднего роста, с разбитым лицом, одетый в некогда щеголеватую визитку с оторванным лацканом, и порванные полосатые брюки. Рубашка под визиткой запеклась от крови.

Прилуков сел на табуретку. Достал часы, щелкнул крышкой.

– Тебя, Лапшин расстреляют через час.

Прилуков бросил на стол пачку папирос и зажигалку, сделанную из патронной гильзы.

– Кури.

– Благодарствую.

Они закурили.

– Что же ты, братец Лапшин, бросил родную Москву и на юг подался?

Лапшин молчал. Только затягивался жадно.

– Молчишь? А я скажу. Ты точно рассчитал. Из Питера и Москвы сюда народец побежит. И камушки да золото повезут. Так?

Лапшин бросил окурок, зажег вторую папиросу.

– Перед смертью, братец Лапшин, не накуришься. Ты налетчик умный. Уголовный Иван. С Нерченской каторги ноги сделал. Редко кому это удавалось. Было такое?

Лапшин кивнул.

– И здесь ты все правильно рассчитал. Ты людишек с камнями искать стал, марвихера, грека Андриади разрабатывать начал. А потом с подельничками, кстати, московскими жульманами Секой и Конем, навестил. Одного ты не знал, что поутру хитрый грек пустил на постой двух офицеров-алексеевцев. Они твоих дружков пристрелили, а тебя нам сдали.

– Обмишулился я, ваше благородие. Был грех, – мрачно ответил Лапшин.

– А ты меня не признал?

– Как не признать. Помню.

– Это хорошо. Ты тогда мне большую услугу оказал. Сдал пятерых социалистов, которые экс затеяли. Хотели контору Азовского банка на Мясницкой взять. Поэтому я хочу тебе шанс дать.

– Ну?

Лапшин напрягся.

– Если тебе, ваше благородие, кого-то порешить…

– У меня, братец Лапшин, в Доброармии убийц тысячи. Это же не война армий, а битва идеологий.

– Не пойму я, что-то тебя, ваше благородие.

– А тебе это не нужно. Ты понял, что сидишь в контрразведке?

– Сразу, как только сопляки ваши мне ребра сапогами считать начали. В сыскной к нам с уважением относились.

– У меня для тебя есть дело.

– Никак политика?

– А мне и не надо, чтобы ты политикой занимался и на митингах выступал. В Москву поедешь…

Лапшин насторожился.

– Да сядь ты, я тебя шпионить не стану заставлять. Будешь по профессии работать. Только одно: повезешь в Москву человека, представишь своим дружкам как налетчика ростовского.

– Он офицер?

– Именно. И ты этого скрывать не станешь. Был офицер, стал бандит. Нынче таких много.

– Так кровь же…

– На нем крови больше, чем на всех московских бандюгах.

– А мне что делать?

– Грабь, убивай, живи, одним словом.

– Деньги нужны.

– Будут. И не бумажки, а золото. Да добычу, то, что у грека взял, обратно получишь. Только вот…

Прилуков достал из кармана кителя бумажку и вечное перо.

– Подписывай.

Лапшин прочитал.

– Это вроде стукачком буду. Нет, так не пойдет…

Прилуков достал часы, щелкнул крышкой.

– Понял?

Лапшин подписал.

– Вот и поладили. Иначе я тебе деньги не смог бы дать. Тебя умоют, переоденут, накормят…

– Курева бы.

– Возьми мои папиросы. И с Богом, в Москву.

Прилуков вышел во двор тюрьмы.

По улице шла воинская часть.

Торжественно и звонко пели трубы марш «Под двуглавым орлом».

Пел на осенних улицах альт.

Это был голос победы, славы, надменности.

– А вдруг случится чудо? – сказал Прилуков.

– Не понял, господин полковник? – поинтересовался прапорщик.

– Потом поймете.

Ей приснилась музыка. Щемящая и нежная. Она мучительно напоминала о чем-то, и Елена открыла глаза.

Теплый ветер, с моря, вздымал занавеску из белого тюля, и казалось, что в комнату входит женщина в прекрасном платье.

Она проснулась, а музыка продолжала звучать, наполняя комнату тихой грустью. Господи! Где она слышала эту мелодию? Где?

Елена встала, надела халат, вышла на балкон, и поняла, что мелодия доносится из открытых окон местного театра. И она узнала ее. В четырнадцатом году у Корша она играла Ирину в «Трех сестрах», и под этот вальс покидали город артеллеристы.

А после спектакля в «Яре» к их столу подошел высокий военный с узенькими серебреными погонами на щеголевском замшевом френче.

– Знакомьтесь, – вскочил антрепренер, – король сенсаций Олег Леонидов. Лучший журналист России, военный корреспондент.

– Ну так уж и лучший, – улыбнулся Леонидов, вот вы Антон Павловича сыграли поинтереснее, чем в Художественном.

Леонидов повернулся, поднял руку.

Из-за его спины появился лакей с огромной корзиной роз в руках.

Леонидов взял ее, поставил у ног Елены.

– Это вам, лучшей Ирине Москвы.

А сейчас опять эта музыка, только нет успеха и аплодисментов, и нет Москвы.

А есть Ялта, квартира купленная Талдыкиным, для съемок, заставленная мебелью, которую использовали как декораций.

Нет, конечно, она кривила душой, успех был. Киноателье Талдыкина сняло шесть лент. В каждом фильме, в главной роли Елена Иратова. Успех был невероятный.

Однажды после премьеры публика несла ее на руках до авто.

Платил ей Талдыкин щедро. Она не в чем не нуждалась, а от поклонников отбоя не было. Рестораны, дорогие подарки, ночные прогулки на авто.

Конечно, мешала эта жуткая война.

Иногда доносилось эхо канонады, рестораны, кофейни, кинотеатры были забиты военными всех чинов и рангов.

А когда подошли красные, Елена опоздала на пароход. Всех, даже осветителей Талдыкин увез за кордон.

А она осталась, слишком много дорогих вещей было у нее. Елена уложила все в семь чемоданов и ждала обещанное авто, которое так и не пришло.

Ушел последний пароход, а вместе с ним уплыла мечта о Париже, слове, мировых гастролях.

Однажды у базара, когда она, купив продукты, возвращалась домой, ее остановил шустрый человек в грязноватой толстовке.

– Вы, Иратова? – спросил он.

– Да.

– Вы не уехали?

– А куда мне уезжать, я русская актриса, моя родина здесь, улыбнулась одной из своих сценических улыбок, Елена.

– Это прекрасно, я корреспондент Крымской газеты, можно у вас взять интервью.

– Бога ради.

А через два дня на всех афишных тумбах Ялты была наклеена газета с ее портретом и огромным заголовком: «Я русская актриса. Моя родина здесь!».

Что началось после этого, словами не передать, с ней почтительно здоровались на улице.

Торговки на рынке, называли ее деточкой и отдавали товар за полцены совсем даром. Местные власти обеспечили ее пайком, оказывали всевозможные знаки внимания.

А однажды в дверь позвонили.

На пороге стоял кинописатель Витя Казаринов, режиссер Александр Разумнов и кинооператор Владимир Гибер.

Ей предложили главную роль в фильме снимали в Крыму и Москве.