Тайна

Я оставила свои беспокойства по поводу прослушивания и назавтра же пополудни полетела из любопытства снова в казино.

Гутюша явился только в полдевятого вечера. Нашёл меня сразу, был бледен и ужасно нервничал.

— Горчица вся вышла, — выпалил он. — Погасла свечка.

Я оторвалась от игры.

— А что случилось?

— Я тебе не какое-нибудь драное перо, но кошмары по ночам замучают. Всякие клювы и рыбьи зубы — это все чушь собачья. Хорошо, меня прихватило, а не тебя, женщины, говорят, одна нервота, ты бы ещё в какую-нибудь катаплазму въехала…

Я повернулась на табурете спиной к автомату.

— Гутюша, опомнись! Боже праведный, о чем ты!

— Пошли отсюда. А то люди увидят. Минутку, я только освежусь, у меня все ещё мурашки по голове шастают.

Он направился к кельнеру и опрокинул рюмку чего-то. Я тем временем обменяла жетоны на деньги, заинтересованная и озадаченная. Только-только я сообразила, что драное перо означало, видимо, «пух невесомый», что точно соответствовало, согласно стихотворению Мицкевича, нервной женщине, как Гутюша снова появился передо мной. Сели в машину.

— Седого пиратировали. На моих глазах. Погиб технической смертью. Фирменный заказ. Я поморщилась.

— Брось телеграф, говори подробнее! Когда?

— Только что. Я даже «скорую» не стал дожидаться и так далее, издалека видно — не на что смотреть. Народ набежал…

— Погоди! Начни сначала! Гутюша закурил, зачем-то выбросил в окно зажигалку, вышел, отыскал её и уселся обратно.

— Сначала так: только я приехал, седой вылез из дому. Было уже почти темно. Едва седой начал улицу переходить, шага два прошёл, как налетела дорожная пиратская громада: машина вдарила в него, как в утиную гузку, правда, седого отбросило, а пират на колёсах затормозил, вернулся и ещё разок его отоварил. Озолоти меня, коли это случайность! Я похолодела. Гутюша глубоко затянулся и продолжал.

— У меня аж горло спёрло, чирикнуть не мог. Был метрах в двадцати. В тёмном месте сидел, как перекрашенная лиса у разорённого курятника. Ужасно. Седого размазало повсюду, а пират этот двинул на кросс, только его и видели.

Поскольку необходимо было перевести Гутюшины слова на обычный язык, я несколько пришла в норму.

— Хочешь сказать, кто-то специально задавил седого и ещё для уверенности по второму разу проехался? Кто это?! Машина какая?!

— Самосвал вообще-то. Строительный. Семь тонн. Без груза, ничего не высыпал.

— И сбежал?!

— Ещё как. Говорю тебе, лучше людоедов-акул каждый день смотреть в кино. И пускай расклюют нас вороны да чайки.

Где-то краем сознания я уловила Гутюшины ассоциации: «Челюсти» и «Птицы» Хитчкока. Сцена наверняка была ужасная, хорошо, я не видела, насчёт впадения а катаплазму, то есть в каталепсию я сомневалась, но сниться могло долго.

— И не пьяный?

— Кто?

— Шофёр самосвала.

— Понятно, пьян в стельку, в полной программе. У трезвого бы рука дрогнула. А сматывался слаломом от фонаря к фонарю.

— Ужасно. И ты действительно уверен — не случайность? Намеренно и с умыслом?

— Ну а как? Будь один раз — могло просто занести, так ведь вернулся и дублировал. Ну видишь, как финишировал этот седой после своих бесконечных дублей…

Я помолчала, быстро, лихорадочно соображая. Выводы пришли сами.

— Теперь уже ничего не поделаешь, выследить опекуна необходимо. Если не его рук дело, то я архиепископ.

— А мне пришло в голову, вдруг кто из казино, — предположил Гутюша, рассматривая будку сторожа на автостоянке. — Не впускать его нельзя, а доил с них огромные деньги. Этот седой им ушами уже выходил, вот и раздавили пиявку раз и навсегда. Не знаешь, кто там в коноводах?

— Понятия не имею. Сильно подозреваю, заправляет всем сам опекун. Дважды прерывал ему игру…

Гутюша оживился и оторвал взгляд от будки.

— А знаешь, это мысль! Возможно. Ну и того, тем более, ты права, надо его выследить!

На этом все и застопорилось. Гутюша в свидетели не рвался, и я поддержала его. Больно уж все опасно, и обращать на себя внимание вовсе не выглядело верхом рассудительности. Что-то у нас не получалось, прежние структуры, видать, долго ещё будут аукаться, а мы оба ещё хотели малость пожить…

«Полонез», номер которого я записала, принадлежал седому, светлой памяти, покойнику. Я подозревала, что принадлежал ему номинально, а de facto служил кому-нибудь совсем другому, но кутерьма у нас с машинами такая, что докопаться до истины куда сложнее, чем провести все следствие целиком. А уж если седой дал кому-нибудь доверенность на пользование или продажу, так доверенное лицо уже могло продать машину и исчезнуть бесследно, ибо в договоре числился только официальный владелец; можно доверенность выбросить к чёртовой бабушке, и гуляй — не хочу. Никто про него не дознается до скончания века.

Я попыталась навести справки насчёт дома на Венявского и после бесконечных хождений, мучений, используя всяческие ещё давние знакомства, узнала: недвижимость принадлежит некоему Витольду Ключко, пребывающему за границей лет двенадцать. Налоги платит, имеет право делать с домом все, что ему заблагорассудится, или вовсе не возвращаться. А временно прописан был некий Чеслав Блендовский, оный-то как раз и помер, а значит, уже не прописан.

У меня в глазах потемнело от всех этих крючков и закавык, и с нервов я побежала в казино.

На девицу обратила внимание только потому, что она сидела за моим любимым автоматом и мне пришлось выбрать другой. Пока я усаживалась за фруктовым, услышала знакомый звук и взглянула, что эта полоумная делает. Пробила каре, играла по пять, набрала уже тысячу двести и лезла дальше — ведь все ухнет. Я смотрела на неё с ужасом: она довела игру до конца, автомат отсчитал четыре восемьсот. Отправилась за механиком, вернулась, села на табурете — пришлось подождать немного, девица раскрыла сумку на коленях, достала сигареты, закурила и отвернулась в поисках пепельницы. Я знала её, никаких сомнений. Знала — не знала, но видела. Кто такая и где я её встречала?

— Посмотри только, как она гадает, — завистливо провыла кладбищенская гиена у колонны. — Состояние делает на пробое, вчера взяла восемьсот штук вон на том автомате, и теперь опять. Как это у неё выходит? Посмотри-ка…

— Вот ещё, смотреть, — перекосился собеседник гиены. — Пошли, раз не на что играть.

— Сейчас. Посмотри. Опять…

— Да пошли же.

Ушли наконец. Я устроилась за автоматом, откуда хорошо было видно девушку — необходимо вспомнить, откуда я её знаю. Где же я видела её, черт побери?! Что-то в ней задевало, будто она связана с чем-то важным, только с чем? С чем-то страшным? С каким-то событием?..

И только когда она характерным движением взъерошила волосы, я вспомнила. Господи, да ведь это же Пломбир!!! Подружка того манекена из подвала, приятеля покойного недоумка! Конечно же, и хоть я только раз её видела, она запечатлелась в памяти очаровательной не правильностью фигуры. Играла просто не правдоподобно, била красную и чёрную, не сомневаясь, и всегда с результатом, верно, экс-хахаль с того света подсказывал…

И вдруг мне сделалось не по себе, под ложечкой засосало. Голова как-то не особо участвовала в мыслительном процессе, казалось, думает все тело: печень или пятка мгновенно подбрасывали очередные сопоставления. Пломбир, приятель недоумка, сам недоумок, странные махинации с итальянским автоматическим ломом, автоматы, разобранные на «чипы пэ», что-то он знал, и в голове у него не укладывалось, автоматы вообще, этот постоянный фарт… О, провались все пропадом!!!

Беспокойные, взбудораженные мысли поползли от печени вверх и засвербили в темени. Тело, душа все понимали, а ум отставал. Гутюша прав — это же электроника.

Нет уж, на сей раз не отступлюсь. Обанкрочусь, с голоду помру, пойду мыть окна в железнодорожных вагонах, но дознаюсь, в чем дело. Все разузнаю, проверю, иначе сосущая неопределённость добьёт меня окончательно. Конечно, необходимо все спокойно обдумать, однако интуиция весьма сомневалась в результатах…