Причесывая жирафу

Сокровища Али-Бабы!

– Посмотри, – усмехнулся Беру, – он неплохо живет, наш Барнаби.

Только он выговорил эти слова, как отворилась дверь.

На пороге стояло существо весьма необыкновенное. Человек, о котором идет речь, был, вероятно, не моложе ста лет. Во рту у него оставалось лишь два зуба. Белые гальские усы располагались под носом, похожим на обесцвеченную землянику. На нем была ночная рубашка и колпак, а в руках он держал ружье, похожее на тромбон.

Он задергался при виде нас и стал издавать звуки, похожие на верблюжьи. Он говорил на непонятном языке и прицелился в Беру. Толстяк стал приближаться к нему, забавляясь как караван верблюдов.

Тогда старый хрен спустил курок, мушкетон выстрелил, и на его руку посыпался порох. Его крики удвоились. У него начали гореть усы, и мы воспользовались имеющейся здесь минеральной водой, чтобы погасить пожар.

Кончилось тем, что «несчастный случай» был ликвидирован, как сказал Беру.

Одна сторона усов сгорела, но с другой стороны ничего не пострадало.

– Этого ему будет достаточно, чтобы сфотографироваться в профиль, шутил Толстяк.

Я пытался расспросить старика, но он находился в шоке и что-то бессвязно бормотал. Потом появилась толстая матрона, в двенадцать тонн весом, тоже с гальскими усами, с глазами-точками и голыми ногами, более волосатыми, чем у гориллы.

Она присоединила свои крики к крикам своего папаши, так как она была его старшей дочерью.

Я спрятал платиновый кларнет обратно в футляр и сказал Толстяку, что надо убираться отсюда.

Мы быстро смылись.

Крики раздавались теперь по всему кварталу, и если мы не поспеем, то будем сбиты человеческим потоком, на самом деле совсем бесчеловеческим.

– Куда мы идем? – спросил Берурье, труся около меня.

Погода была прекрасной, мы совершенно не задыхались, и ноги сами несли нас, так как дела шли прекрасно.

– В цирк Барнаби, Толстяк!

Заря медленно разгоралась. Начиналось утро понедельника. Воздух был грязно-серый, цвета фабричного дыма.

– Я начинаю пресыщаться этой страной, – заявил Беру, когда мы пришли на площадь, на которой располагался цирк. – Но куда ты идешь?

Да, куда я иду?.. Сказать «доброе утро» нашему дорогому патрону, только и всего. Барнаби проснулся, подпрыгнув на кровати: этот аттракцион принес ему много бы золота (если я могу так выражаться после нашего открытия).

Мадам была в ночной рубашке, почти прозрачной, фиолетовых тонов с черными кружевами. Ее кукольная шевелюра была вся в бигуди. Видя ее без косметики, можно сказать, на что она похожа: на кусок растопленного сала. Месье тоже подурнел в своей черной с белыми полосами пижаме. Можно сказать: толстая зебра, окрашенная наоборот. Негативное изображение жирафа.

Пара совершенно отупела при виде меня.

– Что случилось? – спросил Барнаби, срочно сунув руку в ширинку своих пижамных брюк, чтобы навести немного порядка в месте, по сравнению с которым леса Амазонки похожи на лужайки Гайд Парка.

– А то, что вы достаточно поиграли, Барнаби, – ответил я. – Теперь с этим покончено и тебе нужно все выложить, дружок.

Он немедленно взорвался.

– Что я должен выкладывать?! Что ты тут такое рассказываешь, мошка?

Я дважды рванул его к себе, он закачался, опрокинулся на свою толстую Лолиту, и оба они оказались на ковре с задранными кверху ногами.

Зрелище было забавное. Беру и я успели отдать себе отчет, насколько оно было прекрасно, грандиозно, великолепно. Мы аплодировали.

Обозленный Барнаби вскочил, чтобы наброситься на меня.

– Ах ты, выродок! – завопил он. – Бродяга! Прощелыга! И ты посмел… Ты посмел!

Чтобы его сразу утихомирить, я достал из заднего кармана штанов платиновый кларнет.

– Хочешь, чтобы я сыграл тебе небольшую арию на этом платиновом инструменте?

Он замолчал, замер, перестал дышать, думать, настаивать.

– Но ведь это твой инструмент! – воскликнула Лолита, которая еще не пришла в себя после происшествия с Мугуэт в ночной коробке.

Лед, попавший за вырез платья, вызвал у нее насморк, и теперь она говорила в нос.

Барнаби стремительно закачал головой.

– Кажется так, – произнес он.

– Ты видишь, толстый свин, – продолжал я, – твоя торговля обнаружена. Тебе мало было торговли наркотиками, так ты еще пристроился к драгоценным металлам! Мне кажется, что ты будешь вынужден заплатить за это. И дорого заплатить!

Он побледнел.

– Я дам вам, сколько вы захотите, – нерешительно пролепетал он.

– Я – флик, – сказал я. – И булимик – тоже. Нас поместили в твой бордель, чтобы наблюдать за ним.

Барнаби начал подозрительно двигать руку в направлении ящика комода.

– Не двигайся, или я тебя съем! – угрожающе проговорил Беру.

Испуганный Барнаби остался недвижим, как литр арахисового масла, забытый на морозе Поль-Эмиль-Коктором.

– Послушайте, – прошептал Барнаби, – я клянусь вам жизнью Лолиты, что тут какое-то недоразумение. Я не торговал наркотиками. О! Совсем нет!

– Значит, ты делаешь инструменты из платины и золота только потому, что ты меломан?

Бедный Зебра засопел и оторвал кусок чего-то под штанами пижамы. Он с грустью посмотрел на это. Я не знаю, что это такое, но оно было рыжим и в завитушках.

– Послушайте, – сказал он, – эти инструменты – сбережения всей моей жизни.

Я посмотрел на него. Его голос был трогательно убеждающим. Это могло быть правдой: у него очень порядочный вид, у папаши Барнаби. Внезапно, с той неожиданной внешностью, которая составляет часть шарма (другая часть была той причиной, из-за которой ваша жена звонила мне в тот день, когда вы отсутствовали), я снова стал сожалеть о той ссадине, которая краснела в углу его рта.

– Ваши сбережения?

– Да. Мы, люди цирка, неплохо зарабатываем, но не доверяем деньги банку: знаете, разное бывает. Но ведь невозможно таскать крупные суммы с собой. Тогда я нашел такой выход, который позволил хранить мне у себя все свое состояние, не рискуя, что меня могут потрясти. Ты понимаешь, сынок?

Его добрые глаза сенбернара (похожие также и на глаза Беру, это верно) убедительно смотрели на меня.

– Когда ты мне заявил, что легавые… О, простите, – исправился он, я хотел сказать флики, должны будут произвести обыск, я побоялся, как бы они, увидев инструменты, не обнаружили бы, в чем дело. Тогда спрятал их у своего двоюродного брата, у которого есть в городе лавка. – Он вздохнул.

– А каким образом ты это обнаружил?

– Это ведь моя работа полицейского. Знаете, Барнаби, банки гораздо надежнее, чем вы думаете, у них есть бронированные шкафы, в которых ваши драгоценности будут находиться в большей безопасности.

Я бросил кларнет на кровать.

Барнаби быстро оправился от пережитого. Он сразу же схватил меня за отвороты пиджака.

– Вы говорите, что вы из полиции. Я хочу видеть доказательства.

– Нет ничего проще, – ответил я, – поднося руку к карману, чтобы вынуть оттуда удостоверение.

Проклятье! Его у меня не было! Оно исчезло!

Я решил, что потерял его во время ночных драк.

– Беру, – обратился я к нему, – я потерял свое удостоверение. Будь добр, покажи папаше Барнаби свое.

Его Благородие поднес руку к карману и не замедлил сделать такую же гримасу, что и я.

– Я тоже потерял его! – проблеял он.

– Тут что-то нечисто, – вмешалась Лолита. – Будь осторожен, дорогой, они хотят тебя надуть.

– Вместо того, чтобы оскорблять полицию, – сказал я, – вы бы лучше отправились и забрали бы свой оркестр, пока он цел. Около лавки образовалась паника, и соседи могут спокойно взять золотой саксофон, так же, как и окорок ветчины.

Пара, почти голая, я могу подтвердить это, устремилась к «кадиллаку», стоящему перед их фургоном.

Раз мы в Италии, я могу сказать, что подумал. Это богатство при свете луны имело что-то в себе дантевское.