Причесывая жирафу

Он сардонически рассмеялся, и смех его был похож на карканье ворона, которого охотник-дальтоник принял за фазана.

– Спросите у мисс Лолы.

Мисс Лола бросила на него восхищенный взгляд. – Профессор никогда не спит, – пробормотала она.

– Как это так – никогда?

– Я – как лошадь, мой дорогой, – пояснил Пивуникони, – когда мне хочется спать, я сплю стоя.

– Это, вероятно, очень практично, – заметил Берурье. – И это, возможно, сослужило вам добрую службу в армии, особенно когда вы находились на часах?

Я стремился поскорее убраться отсюда. Мне была ненавистна атмосфера этого помещения. Все ненормальное мне противно. И еще, вид этой бледной девушки нервировал меня. Она никогда не получала в подарок букета фиалок. Магические фокусы – только это мог предложить ей этот пресыщенный кондор. Ее любовь к Пивуникони могла бы заинтересовать психиатра. К тому же, этот тип до такой степени принадлежит ей, что все остальные должны отступать.

А он требует от мисс Лолы лишь того, чтобы она кричала «браво» и хлопала в ладоши. Если бы у меня было немного побольше времени, я бы заинтересовался этой девушкой, но не так, как вы об этом думаете: я не стал бы ее удочерять, на это я не способен. Но я хотел бы проделать с ней собственные фокусы, вот!

Ну, вот… Я опять вас шокировал? До какой же степени вы можете быть стыдливы, ну?

Я опорожнил свой стакан, а что касается Беру, то у него эта операция была давно проделана, и мы распрощались с этими господами.

– Я не пожелаю вам доброй ночи, – сказал я Пивуникони, – потому что вы не спите, а скажу: «Добрый день!»

Беру зевал так, как будто присутствовал на концерте Дебюсси.

– Скорее в постель, – сказал он. – Я очень рад, что нашел Медора. Он согревает меня. Должен тебе сказать, он стоит настоящего одеяла.

– Почему ты зовешь его Медор, ведь это собачье имя! Если бы оно было хотя бы кошачьим!..

Это замечание огорчило его. Он нахмурился.

– Вот уж не ожидал, что ты можешь быть таким формалистом.

Затем он внезапно понял справедливость моего замечания.

– В сущности, ты, возможно, и прав. А как же, по-твоему, я смог бы его окрестить?

– Три Лансье, – предложил я.

– А может быть, Бисскот?

– Почему?

– Потому, что он из Бенгалии.

– Нет, это уж слишком длинно. Нужно, чтобы имя было резким и легко произносилось. А у тебя есть намерения продолжать жить с этим животным, Толстяк?

– Естественно. Я его усыновлю. Я куплю его у Барнаби и увезу его в Париж вместе с нами, когда мы вернемся туда.

– Но мне кажется, что ты собрался подать Старику заявление об отставке?

– Я это сказал так просто, чтобы что-нибудь сказать, но мое последнее выступление заставило меня задуматься. Если я буду продолжать эту работу, то кончится тем, что у меня не выдержит кишечник.

Наконец, мы оказались в своих апартаментах. Я ощупал стальные мускулы Толстяка.

– Ты на самом деле хочешь спать, Беру?

– Немного, племянничек. У меня такое ощущение, как будто к моим векам привязали пудовые гири.

– В таком случае, я отправляюсь один, – сказал я.

– Куда?

– В то место, куда Барнаби отвез свой таинственный товар.

– А что там делать?

Я удивленно посмотрел на него.

– Скажи, Беру, ты не вспоминаешь про то, что мы с тобой легавые, проводящие определенное следствие?

– Мы должны заниматься кражами картин, а не другими вещами.

– А кто тебе сказал, что в этих коробках не картины?

Теперь наступила его очередь выразить удивление, не лишенное жалости.

– Ты можешь представить себе картину в футляре для флейт?

– Картина, вынутая из рамы, Беру, сворачивается как бретонский блин.

Убежденный, он опустил голову.

– Я не рассматривал проблему под таким аспектом.

Он задумался.

– Хорошо, я буду сопровождать тебя, – проговорил он в порыве горячей дружбы. – Мы доставим себе удовольствие утром. Я прошу у тебя только десять секунд, чтобы пойти к Медору и дать ему сахару.

Глава 11

По дороге я рассказал ему о деле Градос. Его Величеству не понравился мой рассказ.

– Видишь, какова жизнь, – вздохнул он. – Ищут вора картин, а находят торговцев наркотиками: это как Генрих IV на вокзале Аустерлиц: ты ждешь грущи, а появляются боши.

Турин почти пуст. Это как раз то время ночи, когда те, кто возвращаются домой, встречаются с теми, которым рано выходить на работу… И те и другие падают от недосыпания…

Темнота так же плотна, как испанское вино. Несколько капель дождя упало на асфальт.

– Видишь, – пробормотал Беру, – если у тебя есть порок, ты за него платишь. Каприз мадам Кабеллабурна, ее шофер, Градос, другой парень, о котором ты говоришь, и его мышка, если бы они были нормальными, то в настоящий момент они были бы живы.

– Да, но время относительно! – вздохнул я. – Человеческая жизнь так коротка, Толстяк! Так ненадежна!

– Я дам тебе посмотреть на мою… если она ненадежна, – возмутился булимик.

Наши шаги гулко раздавались по пустой улице.

– Разве ты не чувствуешь, до какой степени настоящее мимолетно, Берурье Александр-Бенуа? Ты не ужасаешься при мысли, что каждая секунда промелькает раньше, чем ты сумеешь ее прочувствовать?

– Ты в настоящий момент занимаешься тем, что декальцинируешь свой мозг, – изрек Скромный. – Настоящее – это не секунды, которые мелькают, Сан-Антонио, ты здорово ошибаешься. Настоящее – в том, что ты жив и хорошо себя чувствуешь в своей шкуру и что есть… другая половина человечества.

Убедительно, а? Это разговор двух французских фликов в конце ночи на улицах Турина. Беру, в своем роде, это думающее животное.

– Барнаби был здесь, – сказал он мне, указывая на низкую дверь в облупившемся фасаде дома.

Я осмотрел окна. Они были темны, как намерения садиста. Надо войти в этот дом.

Я достал свой «сезам» и начал работать над замком.

Мы проникли в прохладное место, в котором пахло салом, вином и макаронами.

Я включил свой карманный фонарик и в его свете обнаружил, что мы находимся в складе лавочника. Бочки и фляги с вином, коробки, круги сыра, бутылки с оливковым маслом заполняли низкое помещение.

Я продолжал осмотр и обнаружил другую дверь. Перед нашим взором открылся еще один склад. Огромные окорока ветчины и сосиски были привязаны к потолку. Огромное количество соленых сардинок и селедок занимало это помещение.

– Это пещера Люстикрю! – пошутил я и осторожно чиркнул несколько спичек, так как у меня много ума.

Треть следующего подвала была занята картофелем. Огромная куча поднималась до самых потолочных балок.

Его Величество поставил ногу на одну из картофелин, выбранную случайно. Он покачнулся и упал, а картофель стал осыпаться. Большая куча, богатая крахмалом, из семейства пасленовых, употребление которых распространено во Франции, стала разваливаться под тяжестью увальня. Это падение открыло черную вещь, спрятанную среди картофеля. Вещь, о которой я говорю, имела вид ящика с закругленной крышкой – футляр от кларнета.

– Признайтесь, что мне здорово везет! – торжествовал Храбрец. – То, что я не чую носом, я нахожу при помощи ягодиц: это признак упадка, не так ли?

Я открыл футляр: он очень легко открывался.

Поднимая крышку, я был готов к худшему. И что же я увидел… аккуратно уложенное на подстилку из бархата цвета синего южного моря… Догадайтесь. Вы не угадали? Противное меня бы унизило. Ну, сделайте усилие. Нет?

Итак, в футляре для кларнета лежал – кларнет! Я его вынул, осмотрел, подул в него… Это кларнет. Была только одна интересная деталь: он весил очень много, гораздо больше, чем обыкновенный кларнет. Меня осенила идея, и я стал кончиком ножа скоблить инструмент. Это платина! Кларнет из платины… Парни, я не знаю, отдаете ли вы себе отчет о стоимости этого предмета?

Мы стали нервничать и шарить среди картофеля. Наши труды не пропали даром: одна флейта и один кларнет из платины, золотая гармоника и гадикон-бас из массивного серебра!