Сингапурский квартет

— Не всем, — ответил Шемякин. — Ты ведь продал Севастьянова, Ефим?

— Хуже. Посадил. Девять дней назад прямиком отправил из Шереметьево в Кашинский изолятор. Там он имел свидание с женой, с этой… с Ольгой. И объяснение с ней же. Клавдия Немчина, супруга известного тебе дипломата в Бангкоке, ещё раньше написала ей письмо о своей связи с Севастьяновым. Просила дать ему развод. Любовь там, и все такое…

— До гробовой доски, — сказал Шемякин.

— Что? — не сразу понял Шлайн. — Ах, ну да… Немчина, когда ему сказали об этом письме, написал свое собственное, на имя консула Дроздова, где просил защитить его семью от преследований со стороны Севастьянова, находящегося в командировке в Сингапуре. Севастьянов, утверждает Немчина, и это в устной форме подтвердила затем консулу Клавдия Немчина, вынудил её к сожительству. Под угрозой сообщить прессе, в частности, тебе, Бэзил Шемякин, имя её отца, тщательно скрываемого матерью Клавдии. Якобы отец Клавдии стал одним из заместителей главы нынешнего правительства. Как сказал Севастьянов Клаве, из её прошлых сексуальных похождений он может сделать скандальчик и использовать его в политических играх. А потому, мол, если даже не любишь меня, но любишь мать и отца, то отдайся… Немчина говорит, что это же может подтвердить Семейных, сотрудник финансового холдинга, в котором работает Севастьянов… Семейных убежден, что Севастьянов занимался несанкционированным возвращением кредита, выданного Петраковым, чтобы, сбежав, обеспечить себе безбедное существование на Кипре. Семейных не исключает, что Севастьянов встречался с Клавдией Немчиной в Бангкоке для того, чтобы уговорить её ехать с ним…

— О господи, — сказал Шемякин.

— Господь, мне кажется, сам нуждается в нашей поддержке… Иногда. Как в данном случае, — ответил Шлайн.

Они подошли к лыжному трамплину. Облако закрыло солнце, и ветер сразу стал холоднее. Шлайн надел свою фуражку а-ля-Жириновский.

— Я хочу вернуть тебе деньги, Ефим, — сказал Бэзил. — Я не трогал пачку. Не хочу брать. От тебя. Я… вот что… Мне известно, что порядковые номера на купюрах продолжают те, которые имеются на долларовых сотенных, выданных тобою Семейных. И на бандеролях указан тот же банк… Семейных сингапурский крот. Предатель… Тебе это известно, даже на пользу… А я… Я из другой компании, знаешь ли. Я ничего не имею против того, что вы все делаете. Пожалуйста, как вам нравится. Но без меня.

Шлайн взял его под локоть и развернул, чтобы оказаться спиной к ветру.

В серой дали внизу, над Иваном Великим начинался дождь.

— Все? — спросил Шлайн устало.

— Ну, хорошо… Я не чистоплюй. Будем считать, что я их не заработал. В сущности, моя роль свелась к доносу на Севастьянова, после того как ты втер меня к нему в доверие.

— Теперь действительно все?

— Все. Разрешите идти, товарищ полковник?

— Денег я не возьму. Скажем так — ты их ещё отработаешь. А сейчас можешь идти. Не отходи от телефона с трех до шести вечера. Это приказ. После моего звонка догадаешься, что тебе делать. Сингапурский код не забыл? Все вы, бабники…

Шлайн отвернулся и, лавируя между лотками с армейской амуницией, знаками различия, матрешками и иконами, ушел к кромке тротуара, где его ждала казенная черная «Волга» с водителем.

Шемякин застегнул на пуговицу внутренний карман пиджака — там лежала пачка в банковской бандероли.

Ефим не позвонил ни в шесть, ни в восемь вечера. Это совсем не значило, что с ним случилось непредвиденное. Такого не могло быть, поскольку, говоря словами чеховского героя, такого не бывает никогда. Просто не случилось или, скорее, ещё должно было случиться некое событие, которое и станет поводом для телефонной беседы.

Позвонил Дроздов. В половине одиннадцатого.

— Я из Кашина, — сказал он. — Шлайн свалился, спит… В машине, которая катит в Москву. А я отлежал все бока, опух от спячки за эти дни…

— На нарах? — спросил ехидно Шемякин.

— Почти. На диване в квартире директора следственного изолятора. Шлайн распорядился разыграть мой арест и предъявление обвинения в причастности к преступному получению чека Севастьяновым. Даже на очную ставку с бухгалтером водил и орал на меня при нем. Привез сюда и жену Севастьянова, Ольгу. Мирил их… Доказывал невиновность бухгалтера и разоблачал домогательства Немчинихи… Все по системе Станиславского или Чехова, не помню… Все ружья, повешенные на стену, выстрелили. Севастьянов систему воспринял, меня пожалел, уступил увещеваниям Шлайна и согласился не получать эти деньги по чеку с последующей передачей по акту своему холдингу, а написать на чеке тратту, то есть переписать на другого получателя. Людвига Семейных.

— И что теперь?

— Семейных сможет получить по чеку наличными, или как там ему заблагорассудится, в Бангкоке или Сингапуре.

— Где исчезнет вместе с наличными. Он же крот у этих мужичков, которые увели сто восемнадцать миллионов.

— Вот затем я тебе и звоню. Вернее, собирался позвонить Шлайн да вот, видишь, надорвался и поручил мне… Ты понял идею? Он, то есть Шлайн, перед тем как погрузиться в сон от изнеможения, всех нас троих — меня, Севастьянова и тебя — обругал бабниками. А он ничего просто так не говорит…

«Ефим все-таки сделал меня подонком, — подумал Бэзил. — Он хочет использовать Барбару. Не исключено, что с подачи консула. Это ведь Дроздов с ухмылочкой советовал мне в Бангкоке обзавестись азиаточкой. Вынюхал ещё тогда про мои отношения с Барбарой…»

— Сволочи вы, — сказал Бэзил.

— Уж как водится, дружище. Ха-ха! Разве тебя не радует, что я вроде бы оправдан и тебе не придется искать мне работу?

— Дождись, когда проснется Шлайн. Тогда и узнаешь. У него всегда за пазухой гостинец… А то, что вы хотите, я сделаю. Не ради вас. Чтобы утопить эту сволочь Семейных.

Месть — не профессиональное чувство. Дроздов дал понять это молчанием.

— Скажи Шлайну, я отработаю свой гонорар, — сказал Бэзил.

— Вот так лучше, — откликнулся Дроздов. — Последняя часть, так сказать, финал партитуры сингапурского квартета.

— Какой ещё партитуры, какого ещё квартета?

— Ефим так сказал. Шемякин, Дроздов, Шлайн и Севастьянов сыграли, как по нотам… Жди звонка завтра. Ефим подтвердит передачу чека Семейных…

Они доделали свое дело в Кашинском изоляторе потому, что это далеко от Москвы, рассуждал Бэзил, пересекая Петровку. Шлайн и Дроздов повязаны между собой изначально, только скрывали это. Они опасаются крота у себя на Лубянке. Или в прокуратуре. По закону, они могли держать и Севастьянова, и его жену в Кашине до десяти суток. Добились своего…

Шемякин свернул с Петровки в Столешников переулок и потащился вдоль новой гостиницы, где ему предлагали место в службе безопасности. Намного чище того, во что он теперь вляпался.

На Тверской Севастьянов направился к Центральному телеграфу.

В Сингапуре было восемь вечера.

— Уже соскучился? — спросила она. Ее голос в трубке словно бы отрикошетил от чего-то, и вопрос сам по себе сдублировался.

— Про это я расскажу при встрече, — сказал Бэзил. — У меня есть для тебя информация. Через неделю, а может и раньше, в вашем краю появится господин Людвиг Семейных, член совета директоров московского финансового холдинга «Евразия». С чеком, который трассирован Севастьяновым. Я располагаю сведениями, что Семейных присвоит деньги и исчезнет… Дело в том, что пятьдесят пять процентов акций «Евразии» принадлежат правительству России. То есть надоевшие всем сто восемнадцать миллионов долларов окажутся украденными Семейных и у правительства. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Спасибо, Бэзил. Ты умница. Надеюсь, все же скучаешь.

Шемякин повесил трубку.

Жулье в Сингапуре заснет в эту ночь спокойно. Их московский крот ляжет, как принято говорить в определенных кругах, крайним бревном.

Так он подумал. И подумал правильно.

В уютной квартирке на сингапурской улице Изумрудного Холма Барбара положила и снова сняла трубку телефона, набрала номер Бруно Лябасти и сказала: