Киллер рядом - к покойнику

...Как показало будущее, Климовский оказался прав: не вся Россия, но по крайней мере деловой мир Москвы запомнил день, когда Евгений Ильич Бородин предложил Владимиру Свиридову работать на стоящую за ним организацию...

Глава 5

Дворник московской прокуратуры, или Полгода спустя

– Афо-о-о-оня-а!!! – раздался с кухни завывающий и отчаянно дребезжащий насквозь пропитый голос. – Ты куда там сорвался? Пойдем еще по сто плеснем на жабры! Я ж тебе ишшо не в-в-в... дорассказал, как в сорок пятом под Берлином... в-в-в... танк голыми руками... товарищ Ж-ж-ж... Жуков, Григорий Константинч... тогда сказал... что гер-р-рой... бля...

Из-за невнятности дикции слово «герой» сильно смахивало на «геморрой».

Фокин глубоко вздохнул и широкими неверными шагами направился на кухню, где он с живущим в соседней комнате коммуналки стариком Егорычем (чьего имени никто не помнил, да и особо не стремился запомнить) третий час пил дурной, зеленоватый, отвратительно пахнущий самогон.

Также наличествовали другие соседи – испитая баба блядского поведения, которую все звали просто Маней, и ее то ли сынок, то ли сожитель, коротко бритый тинейджер с потасканной харей и отсутствием двух передних зубов в верхней челюсти.

Эти два часа протекли в истерическом, недобром веселье. Хихиканью пьяной бабы и хмыканью ее сынка (вариант – сожителя) аккомпанировало ни на секунду не замолкавшее пьяное бормотание старика Егорыча, повествующего собутыльникам едва ли не о том, как в юности он храбро вывел полки на Куликово поле и сразил там злобного татарского хана Фиделя Кастро-оглы.

– ...Афо-о-о-оня!!

– Что орешь, старый хрен? – устало выговорил Афанасий, входя в кухню и присаживаясь на колченогий табурет. – Слышу я все.

В сортире глухо забормотал страдающий энурезом сливной бачок, в его заунывную жалобу вплелись характерные звуки, кои издает перенасытившийся алкоголем организм и теперь судорожно извергающий все, что ни содержалось в желудке, – а старичок Егорыч громыхнул сухоньким кулачком по столу и прогрохотал:

– Ех-х-х-х!!! Не та м-м-молодеш-шь уже п-пошла... не та!!!

Фокин поднял на Егорыча налившиеся кровью глаза и выговорил:

– Это тот... бритый который... блюет?

– А я о чем? Разъедал тут плешь, понимашь: дескать, в-выпью все, что ни есть, а сам – на втором литре... сломалс-с-си!

Баба, привалившаяся в углу к стене, подняла на Афанасия лицо, в котором не осталось ни капли осмысленности и, запинаясь и икая, выговорила:

– И-и-их... Саню мояво... напоили... сгубили... ты, старый хрыч... н-на...

– Заткнись, блядь!!! – вдруг рявкнул Фокин так страшно, что невольно испугался сам.

Баба вздрогнула, подалась вперед, а потом начала заваливаться на бок, на пол.

– Нажралась, тварь, – грустно констатировал Афанасий и, взяв брезгливо недопитый стакан самогона, махнул его одним коротким движением. – Да и я тут с вами... гнию... скоты...

– И-и-и, не грусти, Афоня! – бодрячком задребезжал Егорыч. – Помнится, как при штурме фрицевой главной канцелярии... рейхстага вроде какая-то была, што ли... – забубнил старикашка, – я тама прорвался в бункер самого Гитрела... Гирт... Гинтлера... на бонбардировщике... а Ваня сказал... и тогда мы по сто грамм... Гитрел капут... сучий потрох. А, Афоня?

Он тупо посмотрел на заснувшую пьяную бабу и пробормотал что-то из излюбленного репертуара: «Н-да-а-а-а, не та уж молодежь нынче... Не та!..» – и так далее по наезженной схеме, продекларированной еще М.Ю. Лермонтовым: «Плохая им досталась доля... немногие вернулись с поля...»

...А потом вдруг остервенело отбросил пустой стакан в дальний угол и задребезжал дурным, фальшивым, мерзеньким дискантом:

– А ты скажи-и блядям из блока НАТО... что хер-р-р дрочить на нас пока что р-р-рановато!.. А коль... в-в-войной они в страну нашу ворвуц-ца... всех отовар-р-рим... спермой захлебнуц-ца!

– Спать пора, Егорыч, – тихо проговорил Фокин. – Два часа уже. Мне через три часа вставать.

– Да... это верно... с работой – это тебе повезло. Небось... небось, и мечтать не мог о том, чтобы работать... вон оно где, не шоб оно так, а всеж-ки в проку...куратуре. Дворником... уборщиком, – с таким значительным видом выговорил старик, словно говорил по меньшей мере о депутате Госдумы.

– Да, верно говоришь, – кивнул Афанасий и скривил губы в жалкую, вымученную улыбку. – С работой мне повезло... не мог и мечтать.

– А то! – горделиво повторил Егорыч. – Конечно, повезло. Деньгу платят.

– ...Не мог и мечтать.

В самом деле, если бы восемь или девять месяцев назад кто-нибудь сказал Фокину, что он будет работать дворником, пусть при прокуратуре одного из районов Москвы, вставать в пять утра и идти по пустынным заснеженным улицам, придерживая разваливающуюся от похмельного синдрома голову – он бы не то что не поверил, а попросту презрительно расхохотался бы этому человеку в лицо.

Еще бы – восемь или девять месяцев назад Фокин вместе с братьями Свиридовыми жил на Лазурном Берегу недалеко от Ниццы на вилле, снятой за сорок тысяч франков за неделю проживания. Ел и пил на золоте и серебре, каждый вечер просиживал в казино и мог позволить себе просадить до десяти тысяч долларов.

...А однажды – в Монте-Карло – Фокин проиграл сто три тысячи долларов – все деньги, которые были у него для трехмесячного проживания, – но его проигрыш был погашен кошмарным везением Владимира Свиридова, который в тот же вечер в соседнем казино выиграл сто двадцать пять.

А Илья Свиридов снял себе дорогущую проститутку за две тысячи баксов. Где только такую нашел. Причем русскую по национальности.

После того как Свиридовы и Фокин возвратились в Россию, Владимир сказал Афанасию о мрачных жизненных перспективах – сказал в тот памятный вечер в ресторане, вечер, разбросавший Владимира, Илью и Афанасия...

...После того памятного вечера в ресторане Фокин очнулся в кромешной тьме. Сначала он не понял, где, собственно, находится.

Потом понял: в канализационном люке.

Где-то неподалеку, буквально в метре-другом, хлюпала труба, огромная жирная крыса прошмыгнула мимо самого носа Афанасия, и его – неожиданно для себя самого – пронизала искра упругого животного страха.

Он вспомнил статью из какой-то газеты, в которой красочно живописалось о целых крысиных городах в московских подвалах и катакомбах.

Вспомнил о том, что не раз находили в канализации донельзя обглоданные серыми грызунами трупы людей, по всей видимости, бомжей, нашедших здесь единственный – и, как оказалось, последний – приют.

Афанасий вскочил на ноги так резко и пружинисто, что в глазах поплыли круги, голову окольцевал гулко пульсирующий обруч, а в груди, ногах, руках и спине заворочалась тупая, ломкая боль.

– Здравствуй, мама, возвратились мы не все... босиком бы пробежаться по росе... – пробормотал Фокин и только тут увидел, что на его правой ноге отсутствует туфля, а недавно купленные в Ницце джинсы от Гуччи измазаны какой-то отвратительной зеленоватой слизью, пахнущей какими-то омерзительными миазмами из серии «смерть фашистским оккупантам».

...Когда он выбрался на поверхность, уже светало. По мостовой полз разгорающийся серый рассвет, где-то за домами уже наползало серое, с алыми размывами дымное облако восходящего солнца... За рассветом по мостовой брел босиком какой-то вдупель пьяный гражданин в рваной майке и протертых штанах.

Видимо, он тоже бурно провел вечер прошедшего дня, да и ночь была нескучной.

Фокин упорно не помнил, каким образом он мог оказаться в канализации, тем более что он твердо знал: в ближайших окрестностях не было того ресторана, в котором они накануне нажрались.

Судя по всему, отдых не обошелся без драки, хотя подробности, да и сама батальная сцена начисто стерлись из головы Афанасия, синяки и кровоподтеки давали веские основания считать именно так.