Спецназ обиды не прощает

Снова зашипела рация.

— Я первый. Проверка готовности. Нури?

— Готов.

— Закир?

— Всегда готов.

— Рамазан?

Зубов поднял рацию и нажал кнопку:

— Готов.

— Насратулла?

— Э, готов, да…

Такая манера переговоров раздражала Степана Зубова, как раздражало любое проявление глупости начальства. Может быть, это и не глупость, а просто неумение работать в эфире. Но сейчас он должен был не ругать Азимова, а благодарить. Потому что когда перекличка закончилась, Зубов имел полные сведения о составе и расположении сил противника.

На шоссе показался Камыш. Он бежал к машине.

— Заводи, заводи, — кричал он на ходу, — дуй сюда!

Машина завелась сразу, и Зубов подобрал его на мосту.

— Куда ехать?

— Еще сам не знаю, но отсюда подальше.

— А что за пожар-то?

— Бараны, они и есть бараны, — сказал Камыш. — Разведка на нуле. Планировали разобраться с одной машиной. А их едет целая колонна. Хорош, тормози, вот здесь и встанем, за веселым автобусом. Да нет, дальше, чтоб не видно было, что мы вместе. Вот, за деревом тормози.

Со стороны города по шоссе катились три длинных крытых «камаза». Когда они проехали мимо остановившейся «тройки», Камыш сказал:

— Эти тоже решили придти на свидание пораньше. И где они взяли столько народу? Кажется, Рома, работы будет много.

«Камазы» переехали через мост, и один остановился перед поворотом, а два свернули на дорогу вдоль канала.

Включилась рация.

— Я первый, я первый. Отбой, отбой. Всем собраться у меня. Повторяю, всем собраться у меня. Отбой, отбой, отбой.

Глава 30

Не в свои сани не садись. А сел — так гони со страшной силой.

Отступать было некуда. Вадим Панин понимал, что сейчас слишком многое зависит от его способности уверенно держаться и веско говорить. Легко было строить из себя умника на высоких совещаниях перед московскими начальниками. Здесь посложнее будет. Во-первых, противник опытен и коварен. Во-вторых, союзники ненадежны. В-третьих… Черт возьми, это не «в-третьих»! Это-то самое главное. Самое главное то, что он никогда в жизни не видел того заложника, которого собирался освободить. Не видел, не слышал и даже имени не знал.

Но держался он уверенно и говорил веско. Потому что больше ничего и не оставалось.

Прокурор невольно помог ему в телефонном разговоре. Наверно, он смог подготовиться и говорил как по писаному, торопясь высказать все, пока их не разъединили. Так и получилось. Вадим успел только спросить: «Как вы себя чувствуете, не нужны ли лекарства?» «Нет, не нужны», подумав, ответил прокурор, и трубка перешла к Азимову. «А как себя чувствуют наши чемоданы?» спросил Азимов. Махсум открывал и закрывал чемоданы, а Панин описывал их содержимое. Азимова очень огорчило отсутствие видеокамеры и кассет, и он долго с кем-то совещался, пока снова не вышел на связь. Иногда Азимов просил описать подробнее. «Какого цвета клавиатура? Есть там цветные кнопки? Нажми на зеленую клавишу Эс. Как это нету? Ну, Си английское, нажми. Что-нибудь видишь? Какого цвета лампочки загорелись?» В трубке был слышен и другой голос, который подсказывал Азимову. У подсказчика был американский акцент — певучий, носовой и с мягкой картавинкой.

Ох, как не хотелось капитану Панину отдавать аппаратуру этому картавому невидимому подсказчику. Поковыряться бы в ней нашим электронщикам, выкачать из портативного компьютера всю информацию, а потом можно и вернуть, можно с незаметной закладкой, а можно и с тротиловым эквивалентом грамм на двести. Но не мог он воплотить свои коварные планы в жизнь. Не та была жизнь, не та.

Чемоданы придется отдать, чтобы взамен получить прокурора. Обидно. Ковальский тоже считал, что это неравноценный размен. Прокуроров много, и пользы от них — никакой. А эти чемоданы, может быть, окажутся пострашнее атомной бомбы. Может быть, это и есть то самое психотронное оружие.

— Психотронного оружия нет, — уверенно и веско, чтобы не выходить из образа, заявил Панин. — Пока только ведутся испытания.

«Похоже, что я и сам в этих испытаниях участвовал» — мысленно добавил он.

Это было здесь, в Сумгаите, во время событий. Поначалу ведь никто не ожидал, что дело развернется именно так. Ну митинги, ну демонстрации, ну отдельные нападения. Ясно было, что как только подтянутся силы из Баку, народ разбежится по норкам. И вдруг на всех накатила какая-то волна. Кто-то оцепенел от ужаса, кто-то начал панически метаться, а кого-то захлестнула истерическая ярость.

Вадим подтянулся к друзьям в горотдел как раз в тот момент, когда от «наружки» посыпались тревожные сообщения. В разных концах города в толпе начали раздаваться призывы штурмовать проклятый КГБ. Не потому, что кто-то рвался к власти. А потому что власть была безоружна и бессильна перед толпой.

Оружия не было ни у кого. Солдатики стояли в оцеплении с черенками от лопат. Милиционеры могли сколько угодно размахивать пистолетами без патронов. И оружейный сейф в горотделе КГБ был надежно заперт, ключ у очумевшего начальника, начальник в горкоме, а горком в панике, бреду и лихорадке.

Самым правильным было бы рассредоточиться по укромным местам и дожидаться ввода войск. Но эта простая мысль никому не пришла в голову. Наоборот, в конторе остались даже те, кому вовсе не полагалось здесь быть. Например, Панин просто обязан был находиться в своем военном городке, пресекая панику и не поддаваясь на провокации. Вместо этого он примчался к своим друзьям, грубо попирая устные распоряжения невидимого руководства. Наверно, и он попал под загадочное облучение.

Чекисты принялись готовиться к отражению штурма подручными средствами. К примеру, «набатовец» [22]Виктор, прибывший из столицы на усиление, был, естественно, без оружия. Но ему хватило минуты, чтобы исправить это упущение высокого московского начальства. Он огляделся, обнаружил на вешалке полевой китель, отделил от него портупею, привязал к ней замок от штанги, которую немыслимым образом заметил за сейфом — вот же глаз-алмаз! — и крутанул этот кистень над головой, приноравливаясь к бою в коридоре.

Добродушный великан Михалыч ворвался в кабинет, где Панин дописывал последние агентурные справки. Вырвал из-под Вадима стул. Критически хмыкнул, поставил на место. Но Панин не спешил сесть, и правильно сделал. Потому что в следующую секунду Михалыч вырвал из-под него стол. Дубовый сталинский стол. Оторвал дубовую сталинскую ножку. Постучал по ладони и остался доволен. И до самого утра уже не выпускал свою четырехгранную сталинскую дубину из рук. А стол потом пришлось списать. Война все спишет.

Сами погромщики рассказывали, что им вдруг стало очень страшно, и от страха они не могли покинуть толпу. Это был самый пик погромов. Рушили все подряд, неудержимо и бессмысленно — переворачивали трамваи, выдергивали скамейки из бульварного асфальта. И самые кровавые часы тоже пришлись на этот пик. И казалось, что за ночь город просто утонет в крови — но вдруг словно щелкнул выключатель, и все остановилось. На следующий день продолжались митинги и демонстрации, продолжались погромы, но как бы по инерции. Не было ужаса и отчаяния, не было паники. Было чувство страшной опустошенности. Было равнодушие. По городу раскатывала бронетехника, а во дворе кучка безумцев забивала камнями старика, и его соседи равнодушно смотрели на это с балконов.

И ведь что интересно. После событий в город нахлынули журналисты со всего мира. Некоторые из них — установленные разведчики. И все как один интересовались, как бы между прочим, одной деталью — как распространялась паника? Что чувствовали горожане во время событий, независимо от степени участия в них?

— Вообще-то не верю я в это психотронное оружие, — оборвал сам себя Панин, испугавшись, что сболтнет лишнее.

Махсум заверил, что аппаратура в чемоданах никак не повлияла на психику окружающих. Они с друзьями многократно включали эти приборчики, но психом никто не стал. Вообще было непонятно, для чего они нужны. Бакинский барыга, у которого хранилась добыча, тоже включал компьютер, и тоже ничего. Но раз уж они так нужны, черт с ними, пускай забирают. Все-таки живой человек, даже прокурор, лучше бездушной железки.