Черный альпинист

— А ты не можешь меня немного проводить? Показать, куда и как добираться, чтобы к этому Евсею попасть? — робко попросила Марина.

Борис отрицательно помотал головой, раскашлялся. Она рукой потрогала ему лоб (он сморщился, попытался отстраниться) — у него был жар.

— Я дам тебе карты, — он сплюнул в угол комнаты. — Нарисую маршрут. Найдем ледоруб, перчатки, запас пищи, что-нибудь еще. Лучше тебе не идти, сама должна понимать.

— Я пойду. А ты отлежись здесь, в таком виде тоже не сможешь до города доехать…

Она собирала рюкзак, он вышел, даже забыв вооружиться, наружу. Блистало в глубине неба солнце. Турбаза, заваленная по окна первых этажей снегом, стала красивей, никаких следов разрухи и запустения — лишь снегом слепит глаза да передвигаться довольно трудно, то и дело проваливаешься по пояс. Принес, о чем смог вспомнить, для похода Марины. Карта у него была с собой, лежала в тайнике машины.

Иногда встряхивали огромными ветвями тянь-шаньские ели, роняя охапки снега. Шныряли по их верхушкам белки, стрекотала сорока. Он проследил за ее полетом, — длинный черно-белый экземпляр устремился к могиле Гены. Борис покачал головой. Стриг глазами, боясь заметить отпечатки босых ног, но вроде лихо их в эту ночь обходило. Как сказать, а то внутри одна катавасия. Нихт орднунг, я-я. Нихт натурлих, нихт люстих — так бы сказала его мать.

Ну так и пусть катится туда, наверх, в толщи льда, снега, холода и адских созданий, ко всем чертям — шайтанам, как сказал бы Лысый Коршун.

Даже едва обнаружив тропу от турбазы к перевалу и плутая по ней первые несколько часов, Марина еще не догадывалась, насколько опрометчивы ее потуги. Сквозь огромные и пышные ели да сосны снега пробилось мало, идти было достаточно легко, рюкзак пока плеч не оттягивал (весил не больше пяти-семи килограммов). На ответвления тропки, ускользающей прямо на склон пика Пионера или в обратную сторону, в лес над турбазой, она внимания не обращала: походная тропа на перевал была самой избитой и удобной.

А вот когда вышла к границе альпийских лугов, приостановилась для передышки, сняла рюкзак, села на него и присвистнула. Горные травы, высотой ей по пояс, не склонились под снегопадом, а приняли вес на себя. И теперь, чтобы пробиться вперед, надо было или ползти в узком пространстве под пластами свежего легкого снега, или пробиваться, как бульдозер. Угадываемая линия тропы медленно и полого стлалась к верхней границе перевала, она попробовала сойти с тропы и в лоб, напрямик, взять несколько десятков метров до верха — извозилась в снегу, промочила обувь и штаны, несколько раз падала и скользила вниз, беспомощно хватаясь за скользкие обледенелые стебли, — в общем, ничего у нее не вышло. Уже без энтузиазма принялась идти по тропе, врубаясь телом в снег, в колючки затаившихся малины, репейника, барбариса. Шло время, таяли силы, не уменьшалось длиннющее расстояние до затерянной где-то далеко, за отрогами ближних и дальних гор избушки, а она лишь выматывалась и отчаивалась, протаптывая метр за метром. Она наступила на грудь Мурата, мертвого татарина, покоящегося в травах под снегом, но не заметила этого. Вышла на перевал — ветер срывал тут весь снег; лишь скользкие камни, вытоптанная трава, остатки кострищ. Дальше, внизу в долине, на склонах гор и на их вершинах все было белым-бело: сине-зеленые лоскутные пятна лесов и черные зазубренные скалы выбивались из однообразного безмолвия, Свистел ветром воздух, иногда доносился треск и грохот, — и даже можно было заметить, как клубы белесого дыма катились где-нибудь по отвесным спускам. Это спешили сойти лавины. Воздух был наполнен сыростью, остатками былых ароматов и чистым запахом неба и гор.

Она недоуменно повертела в руках карту, кое-как нашла ориентиры маршрута: далее следовало идти по гребню к пику Пионера, спускаться вниз, находить невидимую отсюда речку, по ее берегу идти до конца долины, в котловину ущелья под Жингаши. И где-то там, на границе леса и голого склона, должна была обнаружиться избушка.

Горели щеки, очень хотелось пить — пожевала сухой снег. Накинула на одно плечо лямки рюкзака (хотя нести «ермак» в таком положении было неудобно). Достала из кармана куртки миниатюрный японский фотоаппарат и сделала несколько снимков. Пошла к Пионеру.

Когда за седловиной хребта понемногу опять пришлось карабкаться наверх, вернулись и трудности и плохое настроение. Мысленно Марина непрерывно дискутировала сама с собой — зачем она отправилась сюда терпеть эту муку. Вроде как тропка исчезла, если она правильно определила сквозь тонкий слой снега и мокрую траву, значит, и ей пора спускаться в долину. Сперва мелкими шажками, но здесь, на южном склоне, снега было мало, как и травы, летом солнце все выжгло беспощадно — осмелела, стала понемногу прыгать с уступчика на уступчик. Чем ниже, тем больше снега и опасней грунт — осыпь из мелких камней.

Тут и подвел болтающийся на плече рюкзак, — его в прыжке повело в сторону, Марина упала на бок, сильно ударившись бедром и плечом. Даже заплакала от боли, пнула рюкзак, нацепила его уже правильно, стала спускаться осторожнее. Снова грохнулась уже у реки, спуск к которой заканчивался обрывчиком. Слепящий снег не дал заметить обрыва — и с истошным криком Марина пролетела в воздухе метров пять, упала, зарывшись с головой в огромный сугроб. Она сама, упав, не достала до дна сугроба. Вылезла без рюкзака, без очков, — рядом мирно журчала из-под снега и льда вода в обрамлении черных гладких окатышей. Шныряла в воде над зелеными мхами и водорослями мелкая рыбешка. А рюкзак оставался где-то в снежном завале. Провалилась по пояс, только сделав первый шаг к сугробу, залезла в сугроб снова с головой, кожа на руках царапалась о льдистые слои, пищала от холода, но ничего нащупать Марине не удавалось. Снега только под ней до края обрыва (с которого слетела) было метра три, а вниз уходила яма, и где там, в каком месте и на какой глубине остался ее груз, не могла определить. Она сфотографировала сугроб уцелевшим фотоаппаратом, чтобы найти потом рюкзак, достала карту из-за пазухи, снова всматриваясь в линию, проведенную Борисом, вихляющую между отрогов, отряхнулась. Перебралась через речку и пошла по каменистой насыпи вдоль реки, вверх по течению.

Захотелось есть и пить, болели кости плеча и бедра, наверняка повредила что-то. Ныли мышцы ног, вообще навалилась какая-то апатия. Глаза слезились от блеска снега, ей мерещились какие-то черные и золотистые мошки, пятна, всплески клякс и видения угрожающих лиц, То и дело казалось, что кто-то ее зовет, где-то раздается выстрел, рядом мычит корова, блеют бараны, стелется черный дым из гущи елей… Поначалу она бежала на каждый крик, кричала в ответ, а потом подолгу стояла, беспомощно оглядываясь из-под ладони, обижаясь то ли на себя, но, скорее, на эти места, эти снега, леса и огромные каменные нагромождения. Затем происходящее вокруг стало ее мало интересовать. Какой-то смуглый улыбающийся казах на взмыленной лошади гарцевал и копыта дробно стучали у ее ног; Марине лишь стоило презрительно плюнуть — и наваждение исчезло. Две выкуренные сигареты придали на час уверенности, марлю натянула на глаза, свернув в два слоя, — лучше спотыкаться о камни, чем верно слепнуть.

Потом навалилась жара, — кожа на лице и на ладонях горела, будто облитая серной кислотой. Она опускала руки в ледяные струи реки, макала в воду голову. Скинула куртку, кофту, рубашку. Куртка еще болталась на бедрах, завязанная узлом, остальная одежда была где-то брошена. Стянула майку и лифчик — его лямки натерли плечи и подмышки. И полуголой стало на короткое время легче. Какая-то смеющаяся девица одно время шла параллельно ей, прямо по реке, ловко прыгая по камням и льдинам, ее чудные волосы переливались на солнце серебром и черными бликами. Марина вспомнила, что это Тянь-Шаньская Дева, один из духов этих мест. Вспомнила, что сама была избрана принцессой турбазы, а, значит, и Дева должна ей помочь. Укоризненно выговорила упреки попутчице. Та молчала, а потом нехотя согласилась: