Реквием для свидетеля

— Кто-нибудь еще присутствовал при этой встрече?

— Не понимаю, какое отношение имеет наша встреча к убийству Луизы? Не понимаю, в какой роли во всем этом действе выступаю я! А если бы я, пользуясь законным правом супруга, переночевал у нее семнадцатого в понедельник… или она у меня, это как-нибудь повлияло бы на ее судьбу?

Он думал, что последует удар кулаком. По столу — как минимум. Что снова услышит набившее оскомину «здесь вопросы задаю я!», и потому говорил быстро, спеша высказать при каждом подвернувшемся случае пространно, а не однозначно «да» или «нет» то, что наболело, достучаться до Пер-венцева-человека и уклониться от объяснений с казенным лицом, маску которого напялил на себя следователь, как только оказался в родном кабинете. Маска эта, как приоритет в постановке вопросов, как подчеркиваемое превосходство, как камуфляж на лицах недавних тюремщиков, вернула Першина за забор графской темницы.

— Скоро все поймете, — пообещал следователь, неожиданно не повысив голоса. — А что касаемо вашего статуса, то именно его я и пытаюсь сейчас определить. Об одном смею вас просить, господин Першин: не усугубляйте своего положения. Не нужно нервничать и добровольно ползти в «сто восемьдесят первую», давая ложные показания. Здесь тоже работают люди. Помогите следствию, и следствие поможет вам.

«Одно и то же, все одно и то же… какие-то одинаковые миры, по совершенно непонятной причине противостоящие друг другу. А между ними пропасть… и я лечу в нее… миры эти вот-вот соприкоснутся и разотрут меня между своими неприступными стенами», — думал Першин, глядя, как утопают в машинке толстые следовательские пальцы.

Телефонный звонок — резче и продолжительнее издевательских звоночков каретки в конце каждой строки. Как будто отсчитывают срок.

— Первенцев!.. Да, диктуй… Где?.. В розыск!

Теперь уже совсем новый взгляд на допрашиваемого: так смотрит партнер по «дураку», вытащив козырь.

— Где Сорокина, Першин?

— Кто?!

Долгожданный удар кулаком по столу — сейчас совсем некстати, но — надежный выход для потерявших управление эмоций:

— Хватит валять дурака!! Вера Алексеевна Сорокина, с которой вы ездили в Сочи и проживали на Морской, 12 с девятнадцатого по двадцать седьмое включительно?!

«То-то сочинская квартиросдатчица держала у себя паспорта! Эх, как все поставлено в этом «неполицейском» государстве!.. Отчего только преступность процветает, непонятно…»

Теперь уж статус определен несомненно, и вовсе не по отсутствию должного обращения. Сказать, что Вера у подруги?.. Проверят — допросят, как пить дать! О том, что он появился накануне отъезда и оставил на хранение «одну вещицу», Нонна может умолчать. А может, и нет, узнав об убийстве законной супруги. «Вещица» тянет на чек в десять тысяч.

«Интересно, а если вообще замолчать, бить будут?»

— Не знаю. Она уехала на день раньше. После возвращения я ей не звонил, мы не виделись.

— Вы пьете?

— С чего вы взяли?

— Отвечать на вопрос!

— В меру.

— Да? А вот гражданка Морозова…

— Гражданке Морозовой, конечно, виднее. Хорошо, не в меру. Алкоголик я. Имею обыкновение надираться до поросячьего визга. Особенно перед операциями.

— Операциями меня стращать не нужно, Першин.

— Понимаю. Вы писателей сажали. И даже членов Политбюро.

Лучше бы этот Первенцев отмочил что-нибудь типа «перед законом все равны», чем вот так молча, с подчеркнутым безразличием к вызывающим ответам впечатывать в протокол строку за строкой.

Першин решил, что ничего подписывать не будет. Кажется, это разрешено законом? Отказать же себе в мазохистском удовольствии отвечать на вопросы он уже не мог.

— Значит, вы не знаете, где сейчас Сорокина?

— Наверно, дома.

— Дома ее нет.

«Звонили в сочинскую милицию, те вышли на Марию Тихоновну, она сообщила наши московские адреса, говорили с Сухоруковым, а уж он порассказал!..»

— Значит, я ее полоснул скальпелем по горлу и утопил в колодце. Так вас надо понимать?

— Меня понимать не обязательно. Вы были знакомы с мужем Градиевской?

— Я ее муж, осмелюсь напомнить, — восторжествовал Першин, усмотрев в вопросе возможность укусить.

— С первым ее мужем?

— Нет.

— Где вы с ней познакомились?

«Андрюшу Малышевского впутывать ни к чему».

— На танцах.

— Имя Андрея Григорьевича Малышевского вам о чем-нибудь говорит?

Першин вздрогнул, и уже после этого врать было бы глупо.

— Воевали вместе.

— Где?

— Какая разница!

— Выясним. Малышевский вас познакомил?

— Откуда вы знаете? Он в Москве?

— Мы нашли у Градиевской два письма из Белграда. В них он велит передать вам привет.

— Она не передавала.

— А вы ей деньги передавали? — взгляд в упор.

— Кто, я? Какие еще деньги?

— Першин. Представьте себе, что я начну симулировать грыжу. Вам тоже станет смешно. Здесь преступников международного масштаба наизнанку выворачивают.

— А я какого?

— Вы?.. Пока вы просто производите впечатление озлобленного человека. Или непонятого. Вы не боитесь остаться непонятым, Першин?

— Прикажите отвести меня в тюрьму или КПЗ, как там у вас… Я хочу отдохнуть по-человечески.

Смех Первенцева — все, что осталось в нем от человека без мундира. И еще взмокшая от пота рубашка на два размера больше.

— Ну, нет! Во-первых, некогда. Во-вторых, место в изоляторе — дефицит, его заслужить надо. Не сажать же вас туда за то, что вы отнимаете у меня время. К сожалению. — Он поднял кверху указательный палец и снова стал печатать, на сей раз непонятно что — как человек, ненароком изрекший афористическую фразу и поспешивший зафиксировать ее для потомков.

И снова — телефон. Не ответив абоненту, Первенцев положил трубку, встал:

— Пойдемте со мной!

…Коридоры, двери, лестничные пролеты в сетках, незнакомые люди в униформах и без. Першин уже ни о чем не думал и ничего не хотел, кроме того, чтобы все поскорее закончилось — все равно как.

Самая страшная пытка — пытка неопределенностью.

В помещении с двумя окнами — из-за двух этих окон казавшемся хоромами в сравнении с первенцевской конурой — у двери стоял милиционер, у стены на стульях сидели двое мужчин средних лет, еще двое — напротив; за столом — молодой прокурор в безукоризненно отутюженном кителе, будто неживой, сошедший с витрины магазина. Во всех Першин не разобрался, машинально только отметил, что здесь много народу, а хорошо это или плохо — не знал, да его это и не интересовало: предложили шагнуть с шестого этажа, он и шагнул, и вот теперь летит, с любопытством юной музыкантши ожидая, что будет дальше и когда же кончится этот полет.

— Сядьте сюда, — с ленцой простер руку Первенцев в сторону стула между сидевшими мужчинами. Першин сел. — Введите Купердяеву.

Милиционер вышел и через мгновение вернулся с пожилой чернявой женщиной, носившей золотые серьги в ушах, маленькую лакированную сумочку и смешную фамилию.

— Здравствуйте, — кивнула Купердяева птичьей головкой, и никогда еще Першин не слыхал слова более нелепого, чем это простое приветствие. Разумеется, никто не счел нужным ей отвечать.

— Садитесь, Анфиса Ивановна. Посмотрите на этих людей. Узнаете ли вы кого-нибудь из них?.. Не нужно торопиться с ответом. Внимательно посмотрите.

Блеклые глазки-пуговки забегали по лицам и рукам. Першин никак не мог припомнить ее вневозрастного обличья, более того, он был уверен, что никогда и нигде прежде с этой Скупердяевой… или как ее там… не встречался, через несколько секунд он был готов уже присягнуть на Библии, что это именно так; к нему пришла вдруг догадка, что это не по делу Алоизии вовсе, а используют его присутствие в прокуратуре и возможную похожесть на кого-нибудь из соседей по Голгофе — зилота справа или разбойника слева, возможно, насильника или даже убийцу Алоизии. Пуговки метались, метались, все чаще останавливаясь на нем, скользили сверху вниз, не то раздевая, не то прицеливаясь, и вдруг застыли, сверкнули, выстрелили куда-то в кадык: