Предупреждение путешествующим в тумане

С улицы я позвонил Бессоновой.

— Слушаю, — голос у нее был сугубо официальный, — ничего не поделаешь — наркологический диспансер.

— Доктор, — прогнусавил я, — у вас доброе сердце. Уделите мне пятнадцать минут.

— Что такое? — Доктор, когда я нервничаю, мои железы начинают выделять эндорфины. А действие этих эндорфинов, я прочитал в книжке, все равно что опиума. Так вот, нервничаю я последнее время довольно часто и боюсь, как бы не стать вашим клиентом.

— А, это ты, — я почувствовал, как она смутилась. — Ничего страшного. Это вполне естественный процесс — защитная реакция организма на… Однако слушай, у тебя неплохие познания в медицине…

— Чай в городе живу. Так как насчет аудиенции?

— У меня прием, ты же знаешь.

— Тогда я приду на прием. Пропустите без очереди? По знакомству?

— Этого еще не хватало. Ладно, подожди в сквере напротив.

…Я сидел на скамейке и думал о смерти. Нет, настроение у меня было неплохое, сам толком не пойму, почему думал об этом. Просто когда из жизни уходят друзья или даже просто знакомые, с ними вместе уходит и часть тебя самого. Ведь каждый из нас — это сотни людей, из которых «я» в собственном восприятии — лишь единственный образ из множества. Остальные — то, каким тебя видят и помнят люди, с которыми когда-либо общался. Тем более что жизнь наша и есть это самое общение. Поэтому на самом деле человек умирает лишь когда его забывают.

В этом вся и штука.

У меня много друзей. Одних я не видел по многу лет, других, увы, никогда уже не увижу. Но я продолжаю мысленно говорить с ними, выслушивать и спорить. И с былыми, и с нынешними. Их образы с одинаковой силой живут во мне, меняются, стареют вместе со мной. Но, главное, продолжают существовать.

Мне кажется, душа человеческая обитает в памяти людей. И не потому ли мы так боимся смерти, что предчувствуем забвение? Не сейчас же, сразу, а лет через пять, десять…

А Громову так никто и не помнит, подумал я. Разве что Бессонов? Но кто помнит о нем?

Наконец появилась Нина. Она села рядом со мной на скамейку, закинув ногу на ногу, из-под пальто выскользнул край белого халата. Я как-то не представлял ее в белом халате. Трудно поверить, что у женщины, особенно если она тебе нравится, есть иной мир, неведомый тебе.

— Итак, — сказала она, — что случилось?

Я достал носовой платок — теперь наконец-то свой — и высморкался.

— Многообещающее начало, — она улыбнулась. — Сейчас выпишу тебе рецепт.

— Проблема не в насморке, — я сложил платок и сунул его в карман. — Мне нужна твоя консультация по другому вопросу.

— Вот как?

— Да. Скажи, может ли человек, употребляющий наркотики, покончить жизнь самоубийством из боязни попасть в лечебницу?

— Ты имеешь в виду наркомана? Эта публика довольно издерганная, часто находится в состоянии депрессии… Да, такой вариант не исключен.

— Зачем ты так казенно говоришь: публика, вариант?.. По-моему, несчастные ребята между молотом и наковальней…

— Одного моего товарища — он работал в психиатрической больнице — убил наркоман. Пронес с собой нож — и…

— Что же их так пугает? Лечение? Или излечение?

— Методы несовершенны, понимаешь? Довольно болезненны, я бы даже сказала — мучительны. Период абстиненции, уколы, обстановка…

— Скажи, а твой муж… ну, консультировался с тобой по наркологическим вопросам?

— Нет. Если только вскользь…

— А он вел какие-нибудь записи или, скажем, дневник?

— И ты об этом?

— А кто еще интересовался дневниками Бессонова?

— Не помню, кажется, кто-то из знакомых.

— Давно?

— На днях.

— И что ты ответила?

— Сказала — не знаю. Я в его бумагах не копаюсь.

— И все? -

И все. По какому праву ты меня допрашиваешь?

— Мне надо знать правду.

— А я что, по-твоему, ее скрываю?

— Выходит, что так.

Несколько секунд она сидела, задумчиво уставясь перед собой. Потом встрепенулась.

— Со мной никогда еще никто не разговаривал таким тоном, — сказала она.

— Кто-то же должен быть первым.

Женщина холодно взглянула на меня, встала и ушла, ступая словно по камешкам через ручей. Я остался один.

Один против чужого города. Правда, у меня еще был Эдгар.

Обед прошел в дружественной обстановке. Точнее, вместе с Эдгаром в столовой его института. Размешивая сметану в борще, Эд сказал:

— Мне звонила Нина Бессонова. Говорила, что ты ее в чем-то обвиняешь. По-моему, она чуть не плакала.

— Да, — я кивнул, — наверное, я был слишком мягок. В идеале она должна была заливаться слезами.

Эдгар внимательно посмотрел на меня. Когда я вгрызался в бифштекс, он посоветовал:

— Перестань суетиться. Дело о Громовой закроют. Так что можешь спокойно догуливать отпуск. Поехали после работы на рыбалку?

— С какой стати его закроют? — спросил я уныло.

— Разве ты не знаешь? Ведь уже сделали вскрытие… Хотя да, откуда тебе…

— И что же?

— Острая сердечная недостаточность. У нее было больное сердце.

— Я тебя не понимаю. Она же выбросилась из окна?

— Упала, старина, упала. Она умерла еще наверху. Видимо, ей стало плохо с сердцем… Тебе бывало когда-нибудь плохо с сердцем?

— Однажды, много лет назад. — Здоровье у тебя богатырское. Так вот, ты знаешь — возникает ощущение, словно не хватает воздуха. Она могла подойти к окну, распахнуть его… И в этот момент умереть. Улавливаешь?

Эдгар принялся за компот.

— А если она умерла уже во время падения? Шоковое состояние… — робко предположил я.

— Не знаю, — он выплюнул в стакан косточки, — надо посоветоваться… А у тебя какие планы на сегодня?

— Глобальные.

— Как знаешь, А я все-таки немного порыбачу.

Выходя из здания института, я понял, что нас рано или поздно погубит: равнодушие.

На улице я заметил молодого человека в светлом плаще и шляпе с мягкими полями. По-моему, мы уже виделись. Он внимательно изучал содержимое газетного киоска. Я поморщился. Становлюсь мнительным.

Не знаю, тянет ли убийцу на место преступления, но я почему-то решил снова зайти в дом, где жила Громова. Поднялся на пятый этаж. Несколько мгновений нерешительно потоптался у двери. Потом, собравшись с духом, позвонил. Я звонил в квартиру, из окна которой вчера выбросилась девушка. На что я надеялся?

Так, была одна мысль…

Мне повезло. Послышались шаркающие шаги, и, когда дверь отворилась, я понял, почему хозяйку квартиры называли неопрятной старухой. Лет ей, как мне тогда показалось, за шестьдесят… Сморщенное лицо, слезящиеся глаза… Сгорбленная и бесформенная. Глядя на нее, хотелось пойти и вымыться с хозяйственным мылом.

— Вам кого? — спросила она.

— Надо поговорить.

Она равнодушно повернулась спиной и прошла в глубь квартиры. Я двинулся следом. Старуха подошла к застеленному газетами столу, оперлась о него руками, так и застыла, словно приклеенная.

Я быстро оглядел комнату. Старый диван с малиновой обивкой, заляпанный какими-то желтыми пятнами. Стул. Коробка из-под апельсинов, которую использовали как тумбочку.

Грязный халат на гвозде, вбитом в стену с блеклыми обоями. Зеркала не было ни одного…

— У вас жила… Вера Громова, — начал я.

— Знаю. Но ее больше нет. Уже приходили из милиции. Они все осмотрели. Это моя квартира. Мне оставил ее муж.

— Он умер? — ляпнул я.

— Умер? — морщины на ее лице пришли в движение, словно она пыталась улыбнуться. — Нет, не умер.

— Почему вы сдавали Громовой квартиру?

— Так получилось… Ей негде было жить, — лицо снова застыло.

Потом она провела ладонью по губам, и за рукой потянулась клейкая нить слюны.

— Она сама вас нашла? Или кто-нибудь познакомил? — спрашиваю.

— Да…

Я не заметил, как в ее руках оказались ножницы. Большие такие, портняжные. Она бессмысленно смотрела на них, открывала и закрывала.

Щелк-щелк. Щелк-шелк.