Офицеры-2

Самоуверенную физиономию главы местной ад­министрации обдало жаром. Он поспешно уткнулся носом в тарелку с варениками. В девятом классе он уговорил Нинку пойти погулять под яблони и там, мелко дрожа всем телом, бросился ее целовать. Она вроде не возражала, но, как только он неумелой рукой полез под юбку, вырвалась и дала здоро­вую плюху.

Клавка окинула Нинку особенным взглядом.

— Проходи, Нина, — сказала она. — Садись, вон рядом с Сашей как раз место есть.

Нинка села. От нее шел густой запах духов. Замыс­ловатые узоры гипюровой вставки на груди были обильно расшиты стеклянными блескушками. Из-за их алмазного мерцания и душного запаха крепких ду­хов Шуракен как будто ослеп. Он смотрел, но не уз­навал Нинку.

— Ну здравствуй, Саша, давно не виделись, — ска­зала Нинка.

— Здравствуй, Нина, а ты изменилась, просто не узнать.

— Ты тоже. Где это ты так загорел? На югах, что ли, был?

— Где был, там меня уже нет.

Выражением четкого, трезвого лица и всей статью, повадкой Шуракен отличался от прочих мужиков за столом, как обработанная мастером стальная деталь в груде заготовок. По случаю гулянки все были при па­раде, он же был одет просто: черные джинсы и тон­кий шерстяной свитер с закатанными до локтей рука­вами. Шуракен выглядел массивным, потому что над столом были видны только его тяжелые плечи и ши­рокая грудь. Сквозь дырки гипюровой вставки на ру­каве на Нинкину голую кожу несло жарким сквозняч­ком от его тела. Она чуть переместилась на стуле и мягко, будто случайно, прижалась к Шуракену пле­чом.

Незаметным для окружающих движением Шуракен отстранился. Нинка увидела холодок в его глазах, усмехнулась и подняла рюмку.

— Славка, — с вызовом сказала она, обращаясь к главе администрации, — налей-ка мне, а то иностра­нец наш совсем разучился баб обхаживать.

Уже пьяный Морозов с радостной готовностью схватил бутылку водки и стал лить в подставленную рюмку, косясь на Нинкину грудь, рассветным сол­нышком розовеющую сквозь бирюзовые загогулины. Водка лилась через край.

— Ой, Славик, как ты меня любишь, — играя го­лосом, сказала Нинка.

Славик даже вспотел от таких слов, дал косяка на Шуракена и в конце концов решил, что лучшим вы­ходом для него сейчас будет произнести речь. Он встал, солидно поправил скособочившийся галстук и стал говорить, как по телевизору, о надеждах, кото­рые возлагает новая Россия на таких людей, как он сам и его школьный друган Сашка Гайдамак, отбор­ный, можно сказать, представитель народа. Под ко­нец он выразил уверенность, что теперь, кончив шляться по заграницам, Сашка сядет на землю и зай­мется наконец хозяйством. При этом мент, начальник районного ОВД усмехнулся в усы, давая понять, что он человек более просвещенный насчет личности Шуракена.

Дело пошло. Речь главы вдохновила батюшку. Он поднялся, покачиваясь, отбросил с лица влажные ло­коны и сказал, что вера и крестьянство испокон ве­ков спасали Россию. Старый, сурово пьющий скеп­тик Кутенков высказался по этому случаю в том смысле, что испокон века на Руси два слова были главные и оба из трех букв — одно Бог, второе вы сами знаете.

После того как батюшка простился с хозяевами и, загребая бутсами, побрел восвояси, дым пошел коро­мыслом. Кутенков извлек ненаглядную свою гармонь и для затравки выдал гражданам матерную частушку. Задетые за живое бабы переглянулись, и одна в ответ проголосила такое, что Кутенков только крякнул и, чтоб замять эту тему, заиграл душевное: «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета...»

Совершенно трезвый Шуракен холодно и непри­язненно наблюдал, как напиваются гости.

— Что ты смотришь на нас, как на неродных? — вдруг спросил Кутенков. — Не нравимся мы тебе? Внук фронтового дружка Алешки Гайдамака даже пить с нами брезгует, словно не к себе домой вернулся. Во дела.

— Ничего, дед, все нормально.

Шуракен вылез из-за стола, аккуратно обошел Нинку. В прихожей он накинул свою летную куртку, вышел на крыльцо и достал сигареты.

«От чего ушел, к тому и вернулся. По уши в дерь­ме сидят, жопа сгнила. Славка Морозов им вешает, они уши развесили, слушают...» Шуракен почувствовал, как к сердцу подкатила волна злобы и тоски. Прямо завтра уехать бы отсюда, да некуда.

Из дома неслось пьяное пение и отвратительные взвизги гармони.

Шуракену захотелось сгрести все пьяные хари за шиворот и выкинуть за ворота. Может, и здорово было бы выкинуть всех к чертовой матери, но нельзя — с ними теперь жить. Да и не виноваты они ни ухом ни рылом в том, что с ним случилось. Это его судьба сло­малась, а они как хотят, так и живут.

Шуракен бросил окурок в снег и пошел в сарай.

Как только он открыл дверь, Дуст, повизгивая, мохнатым клубком подкатился под ноги. Шуракен запер его в сарай, чтобы по пьяни гости не затоптали щенка.

— Ну как ты тут, маленький? Соскучился? Пой­дем погуляем.

Шуракен сунул щенка под куртку и до половины застегнул молнию. Большая круглая голова Дуста с ко­ротко обрезанными ушами и одна толстая лапа тор­чали у него из-за пазухи. Выйдя из сарая, Шуракен увидел Нинку. В дубленке и белом пуховом платке она стояла на крыльце и ждала его.

— Пойдем, Саша, проводишь меня.

Они вышли за ворота. Улица была освещена фо­нарями, в окнах некоторых домов еще горел свет. Снег поскрипывал под каблуками Нинкиных модных са­пог.

Шуракен никогда не забывал своей первой люб­ви. Уходя в училище, он рассчитывал, что станет офи­цером и женится на Нинке, но ей некогда было его ждать. Она была красивая девка в самой поре, от уха­жеров отбоя не было, но по-серьезному замуж звал только Каляй. Нинка погуляла в невестах два года и от безнадеги пошла замуж. В течение десяти лет Шу­ракен видел Нинку от случая к случаю во время ко­ротких наездов к матери. Он знал, что семейная жизнь ее не сложилась — Каляй пил по-черному. Под конец, когда Нинка стала уже полновластной хозяйкой «Ко­лоска», семейные отношения превратились в великое противостояние по разные стороны прилавка. Водку в своем магазине Нинка мужу не продавала, а он тре­бовал. Она гнала его из магазина — он со злости пи­нал ногами дверь и орал. В конце концов Нинка ушла от Каляя, вернулась в родительский дом.

Шуракен и Нинка молча дошли до Нинкиного двора. Шуракен остановился. Нинка открыла калитку и взглянула на него приглашающим взглядом. Но­чью у калитки с запорошенными снегом кустами си­рени ей удивительно к лицу была белая кружевная шаль.

— Заходи, — сказала она.

— Поздно уже и пьяных гостей полон дом.

— Ничего, они и без тебя обойдутся. Заходи, раз приглашаю.

— Да нет, пожалуй, видишь, со мной щенок. Ма­ленький еще и глупый, нагадит в доме.

— Возишься с собакой, как с ребенком. На веран­де его оставь, не пропадет, — сказала Нинка и пошла к дому.

Шуракен вроде бы двинулся следом, но Нинка с удивлением заметила, что он принял ее приглашение без особой радости. Обычно мужики иначе реагиро­вали на подобную милость. Но если сказать честно, то гости редко переступали порог ее дома. Нинка была женщина с характером, ей бы не всякий подошел. Как и Шуракену, Нинке было двадцать восемь лет. Зрелое тело гуляло. Груди по ночам наливались огнем, твер­дели так, что торчали холмиками, даже когда она ле­жала на спине. Ей не хватало не только любви, но даже просто тепла мужского тела в постели.

По темным ступеням Шуракен поднялся на веран­ду. Нинка оставила дверь в комнаты открытой. На не­топленой веранде поскрипывали промерзшие поло­вицы.

— Заходи же скорей, не студи дом, — крикнула Нинка.

Шуракен расстегнул молнию на куртке, вытащил щенка и пустил на пол.

— Подожди здесь, Дуст, я недолго.

Давая понять, что он не намерен задерживаться, Шуракен не снял в прихожей куртку. Так и вошел в комнату.

За последние два года Нинка разбогатела. Пере­строила дом, купила дорогую мягкую мебель. Сейчас она гордилась тем, что комната выглядит, как городс­кая. Она зажгла шелковый торшер у дивана. Он, как маяк, указал направление движения.