Один в чужом пространстве

— Проходите, не стесняйтесь. Сейчас я чайку поставлю.

Валерия легко поднялась в хорошо знакомый ей дом. Я поблагодарил за приглашение, взошел на крыльцо, оставив хозяина позади себя, и… застыл на пороге, сраженный внезапной болью: в мою макушку вонзилось что-то острое, тело будто парализовало, к горлу подступила тошнота, и сознание помутилось.

— Тише, тише… Присядьте, я же так не достану… Пальцы уберите, — Валерия склонилась над моей головой.

Еще не в силах осознать, что произошло, я присел на пороге, сцепив на затылке руки и стиснув зубы.

— Шок, — констатировал Хобот. — На вот, попей, — сунул мне стакан ледяной колодезной воды.

— Нашла… в самое темечко, надо же, — Валерия ногтями вытащила пчелиное жало.

— У-у, ч-черт, — промямлил я, — чуть сознания не лишился.

— В нерв попала, — предположила Валерия, заботливо поддерживая меня под руку.

Хобот забрал опустошенный стакан.

— Не обязательно, — сказал невозмутимо. — Есть люди, которые не переносят пчелиных укусов. Яд вызывает в организме аллергическую реакцию.

Я сел на лавку у стола и осмотрелся. На газовой плите стоял таз с остывающим яблочным вареньем, распространявшим по кухне неповторимый аромат. Несколько пчел бесшумно кружили над ним. Хобот наполнил видавший виды закопченный чайник, включил конфорку. С ума сойти; я в деревне! Скажи мне кто об этом еще сегодня утром — ни за что бы не поверил. Ни до, ни после колхоза «Приморский» бывать в сельской местности, а тем более испытывать целебные пчелиные укусы мне не приходилось.

— Как дела, Валерочка? — Хобот расставил старомодные фарфоровые чашки. — У тебя сегодня концерт?

— Хобот Константиныч, — не сочла она нужным распространяться о делах, — Женя побудет у тебя, лады?.. Надо, понимаешь?

— Вопросов не имею, — развел он руками.

— Спасибо. Там Толик крестовину раздобыл. И насчет поддона договорился.

— Течет?

— Капает.

Нетрудно было догадаться, что «волга» принадлежала Хоботу. Тем загадочнее были для меня отношения между ними, но, в конце концов, меня они не касались. Чай оказался с добавлением трав. На столе появилась сдоба, розетки наполнились вареньем и медом. Насыщенный озоном ветерок довершал благостность моего состояния. О проклятом чемодане не хотелось думать, было единственное желание — утопить его в речке, а потом, глядя на расходящиеся по воде круги, спеть песенку своего детства. «Ничего не вижу. Ничего не знаю. Ничего не слышу. Ничего никому не скажу…» И пойди докажи мою причастность к проискам международного сионизма!

— Мне пора, — поднялась Валерия. — Спасибо за все, — чмокнула Хобота в щеку. — Часиков в десять вернусь, посидим, поокаем.

— Сыграешь? — А то!

Они разговаривали как люди, знавшие друг друга всю жизнь. Впрочем, ее манера всех располагала именно к такому типу общения.

— Женя не спал сегодня, — сказала она напоследок, — уложи его.

Она не подумала о двусмысленности этой фразы, но каждый понимает слова в меру своей испорченности. Судя по отсутствию какой бы то ни было реакции, Хобот не был испорченным человеком.

— Вопросов не имею, — ответил он.

Мы с Валерией вышли за ворота. В отличие от Хобота, у меня были вопросы, и лицо мое, вероятно, выражало сплошное недоумение. Посмотрев на меня, она рассмеялась.

— Не беспокойтесь ни о чем, — сказала, садясь за руль. — Здесь вы в безопасности. А я постараюсь кое-что для вас узнать.

— Спасибо… А Константин Андреевич, он кто? Она опустила стекло, завела мотор.

— Друг моего покойного мужа, — ответила. — Настоящий друг. С ним вы можете быть откровенны.

— Он что, колхозник? — должен же я был знать, как держать себя с этим сычом.

Валерия сделала лихой «инспекторский» разворот, тормознула.

— Нет, — улыбнулась, высунувшись в окно, — он генерал КГБ. Пока!

Не знаю, сколько я простоял телеграфным столбом уже после того, как «волга» скрылась из виду.

12

Я проснулся в половине одиннадцатого вечера, разбуженный фортепианным вальсом. На чердаке, облюбованном мной в качестве места отдыха, было темно; по крыше барабанил дождь, пахло травами, от печной трубы исходило тепло. Озвереть, коренной москвич, охранник сыскного агентства, по причине синдрома приобретенной жадности влипший в темную историю, грозящую ему, в лучшем случае, пожизненным тюрзаком [8], просыпается на чердаке бывшего генерала бывшего КГБ, куда попадает после бани и обильного чаепития — с медом и вареньем! Какой там, к черту, Гарднер!..

После отъезда Валерии генерал показал мне свою обитель. Кроме рояля в гостиной, купленного явно для вдовы покойного друга, в ней не было ничего роскошного. Комод, деревянная кровать, самодельные столы и лавки — наследство отца, не пришедшего с войны; старая икона — память об умершей в девяностом матери. Из гостиной — дверь с пестрыми занавесочками, ведущая прямо в гараж. На втором этаже — бильярдная («Навещают друзья»), кабинетик с кожаным диваном и письменным столом. Я мог ночевать там, но предпочел чердак, в надежде спрятать на нем контейнер. И мне удалось это сделать: под самой крышей хозяин устроил дощатый настил, на котором сохли связанные в пучки травы. Я забрался туда по шаткой деревянной лестнице, на четвереньках дополз до торца и надежно зарыл дипломат в ароматную мяту и полевую ромашку.

Хозяин оказался великим молчальником.

— Валеру давно знаешь?

— Часа три.

— Вопросов не имею.

Вот это, пожалуй, и весь наш разговор за день. Отданная в полное распоряжение «волга», рояль, безоговорочное исполнение любой прихоти, сопровождавшееся разве что привычным «вопросов не имею» — все говорило о каком-то культе Валерии в этом доме. Еще в кабинете я увидел большую фотографию на стене: два майора, в одном из которых узнавался Хоботов, и она. Где-то под кипарисами — может, в Ялте, а может, в чужой стране. Загадочным показался мне и круг чтения генерала: от «Вопросов философии» с торчащими из каждого номера закладками до Пришвина и Майн Рида. Я чувствовал, что пришелся ему не по душе — то ли он вздумал ревновать меня к Валерии, то ли рожа моя не понравилась, но на все мои вопросы он отвечал неохотно, односложно, а то и вовсе пропускал мимо ушей. Даже в баню париться пошел после меня, сославшись на неотложные хозяйственные дела.

Спрятав дипломат, я понял, что все равно не усну; оставаться же наедине с мыслями о туманном будущем не хотелось. Надев примеченный в гараже заляпанный красками комбинезон, я появился в огороде перед хозяином и предложил свою помощь.

— Не спится? — усмехнулся он. — Ну-ну.

Не рискуя доверить мне распределение дерьма по огороду, молча вынес из сарая пару пустых ржавых ведер, совковую лопату и популярно объяснил, куда и как следует перетаскивать мокрый уголь от ворот. Все оставшееся до вечера время я провел за этим бездумным занятием.

Банька оказалась на славу. Не помню, где и когда я парился с таким удовольствием в последний раз. Напившись чаю и выкурив в беседке девятую сигарету из пачки, я отправился на чердак. До возвращения Валерии оставалось два часа…

Музыка закончилась. Слышно было, как Хобот и Валерия о чем-то переговариваются. «С ним вы можете быть откровенны», — сказала она перед отъездом. Явный намек на то, чтобы я поведал ему «дипломатическую» историю. Значит, она вернулась, рассчитывая, что он все обо мне знает и поможет выпутаться, а заодно не даст пропасть своей добродетельной подруге. Мне же рассказывать о своих приключениях и не представилось случая, и не хотелось. Не то чтобы я уткнулся в неприступную стену его характера, а просто последовал проверенному принципу: «если можешь не говорить — не говори».

Я мог. Поэтому не сказал.

В эти два часа мне снился все тот же сон: засада на подмосковной даче, мама, Танька, Мишка… Только снег теперь падал не на огороженную территорию, а наружу. Они оставались там, в по-летнему освещенном солнцем дворе, а меня заметало, заметало теплым, розовым, каким-то синтетическим на ощупь снегом, и нагловатый голос капитана Рахимова требовательно вызывал по рации: «Стольник!.. Стольник!.. Не спи, падло, замерзнешь на х…!»