Безумие

У нас когда-то, до революции, был такой случай. Мои предки спорили об участке земли с людьми из другого тейпа. И те вызвали моих на шариатский суд. Но в том-то и беда была, что мои знали — у них по правде нет прав на эту землю. Но она очень им нужна была. Что делать? Поклясться не могут, землю уступить не хотят. Думали мои предки всю ночь и придумали. Суд должен был состояться на спорной земле. Наутро выходят на суд, кладут руки на Коран и говорят: „Клянемся, что земля, на которой мы стоим, принадлежит нам по праву“. И выиграли. А потом пришли домой довольные и вытряхнули из своих ботинок землю с другого участка, которым действительно владели по праву».

Вот такая история. А я сразу вспомнил другие. Например, как пьют водку, разливая ее из чайника. «Чтоб Аллах думал, что мы чай пьем». Или другая отмазка — «мы пьем под крышей, а Аллах на небе, не видит». Так вот. Люди склонны относится к Аллаху как к начальнику — обмануть можно.

Впрочем, да простят меня братья-мусульмане. Аллах тут ни при чем. Все дело в людях. У нас, православных, тоже всякое бывает.

Наутро, плотно позавтракав (хинкали), тепло прощаемся с хозяином. Где там мое вчерашнее видение? Не показывается. Ну и ладно. Нас ждут все удовольствия большого столичного города Махачкала.

Такси уже у ворот. Под такси подразумевается старенький «Москвич», кажется, 412-й. За рулем — еще более старенький родственник нашего чеченца. В сером костюме без галстука и в шляпе. Немного расстраиваюсь. Не того ожидал. Вчера мечтал о желтой «Волге» с шашечками, со счетчиком, как положено. Очень хотелось уже с утра прикоснуться к такой забытой «другой» жизни. Куда там. Откуда здесь такое…

Ничего. Главное — ехать. Пусть 40 км в час. Но ехать, ехать на восток, подальше от этих проклятых мест.

Садимся, здороваемся. Старичок смотрит на нас со смешанными чувствами. Восхищения, любопытства, подозрения. Опять ощущаем себя интуристами.

Выехали из города. Наконец-то нормальное шоссе. Старичок наш не промах — выжимает из своего корыта километров семьдесят. Настроение повышается. Хочется болтать о всякой ерунде. Сдерживаю себя — я же в его глазах БОЛЬШОЙ человек, с Москвы…

Машин почти нет — трасса пустая. Хорошо это или плохо? Наверное, плохо. Мы же ничего не знаем — что происходило вокруг Ботлиха в последние два дня? Это ведь совсем рядом. Надо допросить старца.

— Уважаемый, какие новости про Ботлих?

Пожимает плечами:

— Ныкакых.

— Что, прямо совсем никаких?

— Да аткуда я знаю? Надаэла. Пачэму нэлзя спакойна жит? Кагда савэтскый власт был — всо харашо был. Калхоз-малхоз, уражай-шмуражай, пилан выпалныл — маладэц. Атэпер баэвикы, сушки-пушки, зачысткы — нэ жизн, паганство адно. Луды прападаут, кушат нэчэго, пэнсыя нэт…

Я очень энергично закивал головой. Если сразу не согласиться со всем сказанным — политологический анализ будет продолжаться всю дорогу. А новостей так и не узнаем.

Но новости не заставили себя долго ждать. Они предстали весомо, грубо, зримо. Сначала над головой прошла пара «крокодилов», затем на встречке показалась колонна танков. Точнее, они просто шли навстречу. По самой середине шоссе. А за ними — крытые грузовики, БТРы, несколько БМП. А мы стояли, плотно прижавшись к обочине. Не из вежливости — ради жизни.

Да, видно, прижимают моих недавних товарищей там, в горах. Вот почему дорога пустая, вот почему наш старик по советской власти соскучился.

Костик стал деловито вылезать из машины.

— Ты куда?

— Снимать. Это же наши.

— С ума сошел? Из машины снимай. Они ж не станут смотреть, что у тебя на плече — камера или гранатомет.

Колонна прошла — мы тронулись. Дальше ехали без происшествий. Если не считать еще нескольких встречных колонн. И, соответственно, стояния на обочине. А потому путь наш оказался более долгим, чем ожидали.

День клонился к вечеру, но мы неуклонно продвигались к цели. К нашей МИРНОЙ цели. Неужели это все-таки случится? Совсем скоро мы будем в гостинице, а там…

Все правильно — вы угадали. Облом произошел именно тогда, когда до райского гостиничного блаженства оставалось совсем немного. У знаменитого «руля» — памятника погибшим в авариях водителям, проезжая мимо которого полагается гудеть, — на самом въезде в Махачкалу нас ждали. Это был не блокпост, это был простой гаишный «стакан», оставшийся еще с советских времен. А под ним стоял БТР. На антенне — триколор. И пустяковые металлические заграждения поперек дороги. Заграждения — не аргумент, аргумент — БТР и автоматы в руках у омоновцев. Нас тормознули.

Это были родные российские менты (не бородатые), о встрече с которыми я так мечтал по дороге «туда», в Гиляны. А теперь засосало под ложечкой. На фиг вы мне здесь-то нужны, братья? Вот здесь я уже совсем не хочу с вами общаться. Здесь вы мне не нужны. Ведь обязательно придумаете сейчас какую-нибудь гадость. Начнете разбираться, кто мы такие да где шлялись…

Выхожу — надо действовать на опережение.

— Здрасссьте, — стараюсь держаться непринужденно, браво, весело — обычно это помогает.

— Старший лейтенант бурлумбымбымского-омонполувайко, — отдает честь, — ваши документы.

Протягиваю документы.

— Та-а-ак, программа «ВЗОР» с Москвы… По-о-онял. Кто в машине?

— Товарищи мои и водитель, конечно.

Заглядывает в машину.

— Выходим, товарищи, по одному. Документы.

Все протягивают документы.

— Тааак, товарищи с Москвы. Поооонял. А товарищ Хархароев с Хасавюрта… Бомбим?

Товарищ Хархароев неопределенно пожимает плечами, в глазах — кротость.

— Что в багажнике?

Надо брать инициативу — старик совсем поплыл.

— Да в багажнике — аппаратура. Работаем мы здесь, — всегда надо подчеркивать фактор работы. Это аргумент.

— Открывайте.

Открываем. Долго разглядывает наши кофры.

— Что там? Откройте. Та-а-ак, по-о-онял. Откуда следуете?

Вот теперь внимание. Откуда следуем? С горы Элилен. Откуда ботлихский «аэродром» замочили. Только этого говорить нельзя — сразу повяжут. А что сказать? Почему я не продумал этого раньше?

— Да пытались на войну попасть, но не пустили, вот, приходится возвращаться, — иногда полезно прикинуться кретином.

— По-о-онял… А аккредитация ваша где?

Этого момента я ждал. Теперь надо давить. Давить, не раздумывая, не давая ему «поднять головы». Чем больше напор и больше слов, тем лучше. Еще лучше, если полная бессмыслица и ахинея.

— Ты че, командир, не знаешь, что ли, как здесь с этим? Полный бардак! Какая аккредитация! Никто ни за что не отвечает. Да я эту бумажку год буду получать! А мне работать надо! Вот у тебя своя работа, а у меня своя! Оно мне надо? У меня в пятницу эфир, понимаешь!!! А я торчу тут, как дурак, уже который день и ничего сделать не могу! Что мне, тебя снимать — давай сниму? А еще лучше — вертай документы и мы поехали. Заколебало все!

Всю эту галиматью я произнес вдохновенно, с энергичной жестикуляцией. Мне показалось, что это победа. В конце монолога даже попытался выдернуть из его рук наши ксивы.

— По-о-онял, — он мягко отстранил мою руку, — а матерьяльчик разрешите посмотреть.

Я опешил. В груди захолонуло. Только этого не хватало! Какой проницательный мент.

— Так, теперь я не по-о-онял, — теперь все средства хороши, можно даже передразнивать, — ты на чем смотреть собрался? На VHS? Не угадал, командир. Ты ни на чем наш матерьяльчик посмотреть не сможешь. Или у вас в ментовке теперь магнитофоны ВЕТАСАМ водятся? Может, они прямо тут, вот в этом засратом гаишном «стакане» стоят? Тогда давай тут и посмотрим.

Он совсем даже и не обиделся:

— По-о-онял. Прям тут и посмотрим. На вашей камере, через глазок…

Говорил же Наполеон, что никогда нельзя недооценивать противника! И я, сноб московский, получил свое. С чего я взял, что провинциального мента можно развести на такой лаже? И что теперь — говорить, что аккумуляторы сели, камера не работает? Проверит, грамотный. Надо с другой стороны заходить. Вытаскивать козырного туза: