Инсбрукская волчица (СИ)

Я уже хотела ответить, вернее спросить, при чем тут немецкий язык, как загремели засовы железной двери, она распахнулась и из коридора послышался окрик:

-- На выход!

Нас выгоняли на работу.

Нас поставили строем и отправили во двор, где после переклички мы и отправились работать. Я проделывала этот маршрут раз за разом и всякий раз с тоской смотрела на верхушки домов и ратуш Дебрецена. Так желанная свобода была близка, но недостижима.

На работе я вела себя тихо -- не пререкалась и не отлынивала, потому кандалов я не носила. У меня до сих пор стоят перед глазами эти ужасные рубцы на ногах Анны. Она слыла буйной, оттого и работала закованной. Сегодня я долго думала, зачем она спросила меня про семью, вернее о том, кто из нас хорошо знает немецкий? Неужели она устроила мне "проверку на вшивость"? Зачем ей знать это? Должно быть, она решила кому-то из нас писать письма. Не факт, что братья обрадуются, узнав, кто им пишет. Но тогда тонкая ниточка доверия между мной и Анной может оборваться раз и навсегда. Я помнила, как буквально оживала эта ходячая мумия, когда я читала письма.

-- Мелкий что, так и не хочет учиться? -- спрашивала она, когда очередь доходила до Барнабаса.

Мой младший брат и впрямь учился из-под палки. На уроках он считал ворон и еле-еле выезжал на тройки. Однажды он уже был второгодником, а ведь мы добрую половину нашего скромного семейного бюджета тратили именно на оплату обучения Барнабаса. В школе он слыл хулиганом и прогульщиком, часто пропускал уроки и, как следствие, ему многое приходилось досдавать. Но вся соль в том, что когда-то в этой же школе учился Эрик, один из лучших выпускников последних лет. Звёзд, правда, с неба не хватал, но безбедную молодость он себе обеспечил. Дурная репутация нашей фамилии помешала ему стать журналистом, но выход нашёлся довольно быстро -- наш средний брат на дому занимался корректурой и переводами, знал несколько языков, в том числе, немецкий. Его уровень позволял ему не только свободно разговаривать на этом языке, но и вести переписку, и читать художественную литературу. Мало того, он мог ещё и заниматься гравировкой, и подделать любую подпись. Как-то раз он чуть не прогорел на этом, но пронесло -- полиция просто доказать ничего не смогла, а слухи не могут служить весомыми доказательствами вины подозреваемого.

Вечером мы вновь оказались в камере. Анна достала припрятанное под тюфяком яблоко и, начав его уплетать, вернулась к теме нашего разговора.

-- Ну так что, кто из ваших знает немецкий?

Я надеялась, что за день она забыла об этом, но не тут-то оно было. Похоже, она решила устроить мне проверку на вшивость. Волчица в человеческом обличье впервые за много дней почувствовала человеческое тепло и, похоже, сама не верила в это. Я действительно относилась к ней хорошо, даже припадки терпела. Теперь у неё появилась отдушина -- спасение от чувства нарастающего одиночества. Вот только как отнесутся к этому мои братья и сёстры? Я сейчас серьёзно рискую. Отказать -- значит оборвать нить доверия, и настроить против себя Анну, в другом случае можно было столкнуться и с непониманием братьев. Тимея тоже едва ли одобрит дружбу с убийцей.

-- Ну... Я, конечно, знаю немецкий, но так, посредственно. Виктор знает -- он часто в Австрии бывал. Только дома он появляется редко. Зато Эрик всегда там -- он на дому работает. Занимается ещё и переводами.

-- То, что нужно! -- воскликнула Анна. -- Мне даже некому было написать. А я ведь тогда сильно простыла. Думала, всё -- ноги протяну, а меня и забрать некому -- родители от меня отреклись, друзей нет, в общем... Полная пустота, -- с горечью вздохнула Зигель. -- Если никто не ответит, то... То оно и понятно -- кому хочется марать руки об убийцу?

О нет, у Анны, кажется, начинается припадок! До сих пор я стоически переносила подобные состояния соседки, но сейчас, когда я была напряжена до предела, я рисковала не выдержать и сорваться. Сказывалась и усталость после рабочего дня.

Удивительно, но в этот раз Анна вела себя поспокойнее -- она просто сидела на нарах и, прижавшись спиной к стене, нервно хохотала, причём смех этот был вперемежку с всхлипами. Похоже, она совсем одичала. Я решила всё же подстраховаться и буквально на полях листа сделала краткое предписание Эрику: "ответь на оба письма". Мой брат достаточно сообразителен, чтобы понять, в каком я положении.

-- Всё хорошо, Анна, -- неожиданно для себя я приобняла сокамерницу, та не сопротивлялась. -- Мы -- люди понимающие, потому тебе обязательно ответят.

-- Да... Да... Кому, как не преступникам понимать меня? -- сглотнула она. -- Вы ведь там один другого краше. Ну, а если за убийство сижу, так вы, мадьяры, живодёрство впитали с молоком матери. Мои братья по разуму...

Анна резко дёрнулась и ударилась головой о стену. Она изо всех сил, стараясь как-то сдержать себя, обхватила себя руками, вцепившись в одежду. Лишь её голова продолжала дёргаться, а сама она -- издавать какие-то непонятные звуки.

***

Прошло ещё три недели. Я получила очередную посылку, а вместе с ней -- письма. Вот пять листов написано на венгерском, а ещё один... На немецком.

-- Анна, это тебе! -- крикнула я, показав бумажный лист.

-- А ну дай! -- Зигель чуть ли не с руками вырвала у меня заветное письмо. -- Это же, ты же... Господи, ответил!

Она взобралась на свою полку и, отвернувшись к стене, начала читать про себя. Казалось, она уже прожгла дыры в этом несчастном листке, но продолжала их читать раз за разом. Она опять легла на бок и какое-то время лежала недвижима.

-- Анна, всё в порядке? -- спросила я, слегка дотронувшись до её плеча.

Та медленно повернулась ко мне и, присев, тяжко вздохнула. Казалось, впервые я вижу что-то человеческое во взгляде волчицы.

-- Жизнь пусть ей наказанием будет, -- пробормотала она. -- Дитрих сказал это тогда, перед судом... Это и впрямь хуже. Хуже всякой смерти.

Она продолжала покачиваться, словно маятник, а я терпеливо наблюдала за ней. Похоже, она предпочла бы болтаться в петле, чем ждать чахотки или какой другой кончины здесь, в тюрьме. Она уже обмолвилась о том, что боится того, что некому будет забрать её тело и помочь освободиться после смерти. Теперь, кажется, у неё появилась надежда. Я взяла лист и принялась вчитываться. Конечно, мои познания немецкого были существенно ограничены, но прочесть и уловить смысл письма Эрика я бы точно смогла.

"Здравствуйте, Анна.

Ваше письмо стало для меня неожиданностью, хотя Ники обстоятельно рассказала мне о том, кто вы есть и как попали в тюрьму. Вы писали , что не обвините меня в случае молчания, но представив вашу ситуацию, я живо вспоминаю, как шло следствие, когда Ники арестовали. Нас всех допрашивали долго, часов пять, а то и больше, грозились тюрьмой всем за укрывательство, знали, черти, куда давить -- сыновья Тимеи остались бы одни, да прозябали в страшной нищете, повторили бы наш путь. Слава тебе Господи, кончились её мучения, она жива-здорова. Инспектор Йодль, хотя и не переносил нас, всё же человек честный и принципиальный, нетерпимый к должностным преступлениям. Он-то и поведал мне, что Ники терпит много грубости от будапештских полицейских, и если бы мы не вмешались, вы бы точно не разговаривали с ней.

Но у нас тоже есть свой кодекс чести, не позволяющий бросать в беде членов нашей семьи, и друзей. Вы с Ники уже сдружились, а значит, стали и нам роднёй. Достаточно было просто представить себе всё отчаяние Ники во время следствия, чтобы на минуту примерить вашу шкуру. Мы в те деньки и шагу не могли ступить в родном городе -- зеваки так и буравят взглядами, а главный редактор грозится мне увольнением, мотивируя тем, что я порчу репутацию его изданию. Поодиночке нас бы давно уничтожили, а вместе мы выдержали это испытание, теперь и Ники помогаем, чем можем. Вас можно понять -- столько лет вам было не на кого опереться, а теперь вдруг нашёлся тот, кто посмотрел на вас, не как на преступницу, а как на человека.