Инсбрукская волчица (СИ)

-- Всего ничего, -- наконец-то показался Золтан. -- Ты ведёшь дело Ники Фенчи? Так вот, если с ней что-то случится, пеняй на себя.

После этого Золтан без всякого сожаления отвесил Надю чувствительную оплеуху. Тот что-то отчаянно замычал, а наш брат делано удивился:

-- Да ладно? Не нравится? А я думал, это как раз твой конёк -- грубая сила. Хочешь посадить Ники -- сажай, но издеваться над ней я не позволю.

В следующий момент к "уроку" присоединились и мы с Виктором. Первые дни я опасался, как бы Ники вообще не убили, однако перспектива того, что я опубликую компромат, утихомирила пыл Надя. Ники дожила до суда. Йодль сдержал слово, и о нашем разговоре, тем более, о компромате, не узнал никто.

***

Эрик, наконец, замолчал, решив, что больше сказать ему нечего. Я сидела, открыв от удивления рот. Теперь-то мне всё стало ясно.

-- Эрик, а что там с письмами Анны? Я ведь не прочла их.

-- О-о, знаешь, когда я увидел имя адресанта, у меня руки вспотели. Я ведь тогда, в восьмом редактировал статью о ней. У меня до сих пор в столе вырезка лежит. А там как раз говорящий заголовок: "Волчица поймана". У неё такой взгляд дикий, затравленный. Признаться, нелегко было отвечать, зная, за что она сидит.

Брат прокашлялся и замолчал. В это время в помещении показался часовой в серой форме.

-- Время поджимает, -- напомнил конвойный, войдя в барак.

Время, отведённое для свидания, пролетело так быстро, что я не успела и моргнуть. Эрик не стал спорить с часовым и приготовился идти. Он ведь даже не сообщил мне тогда о том, как они "научили" следователя, как он выражался "обращаться с арестантами". И неужели Йодль, наш непримиримый противник, вдруг проявил такую человечность? Редко когда полицейские поступают не по закону, а по совести, и мне было вдвойне приятно.

-- Ну всё, сестрица, давай, до скорого, -- Эрик крепко обнял меня. -- Как только, так сразу.

-- Пока, Эрик! -- сквозь слёзы процедила я.

-- Ну что опять за сантименты, а? -- рассмеялся мой братец. -- Крепись, и всё будет хорошо. Мы тебя в любом случае ждём. Главное, что мы -- семья.

Эрик спокойно вышел и, сверившись с часами, приготовился идти. В это время Анна буквально вцепилась ему в запястье.

-- Эрик, это же я, Анна!

-- Э... Слушай, мне надо идти... -- отнекивался мой брат.

-- Ты что, ты... Уходишь уже? -- дрожь пробежала по печальному лицу. -- Прошу...

-- Ну, знал бы, где падать, соломки бы подстелил, -- Эрик взял, наконец, себя в руки. -- Я найду время для вас обеих, а сейчас мне пора, -- с этими словами он последовал за часовым и исчез за воротами.

Глава 6.

Откровения

Прошло несколько недель после отъезда Эрика. Жизнь в тюрьме текла своим чередом, и я даже перестала замечать, как летит день за днём. Я привыкла к несвободе, к тяжёлым работам, к часовым. Удивительно, как Анна изменилась с тех пор -- стала сдержаннее и даже следить за собой начала. До этого она постоянно ходила в грязи, в саже, в пыли, словом, настоящая каторжница. Что ещё бросалось в глаза, она ревностно прятала письма, смотрела на меня, как удав на кролика. Казалось, она готова любой крысе, что заберётся в камеру, переломить хребет штырём, чтобы не изгрызла письма. В её жизни, наконец, появился смысл, а значит и надежда, что хотя бы после смерти она попадёт на волю.

Я тоже часто перечитывала письма, полученные от Эрика, и записочки от сестры и братьев, вложенные в конверт. Статья "Волчица поймана" лежала среди них -- свидание закончилось, когда я держала вырезку в руках, и поэтому Эрику я ее не успела вернуть. Однажды, когда я хотело перечитать последнее письмо, в котором Эрик сообщал, что вместо него навестить меня приедет Тимея, вырезка случайно выпала из пачки на пол. Анна, которая по своей привычке расхаживала взад-вперед по камере, увидела свою фотографию и, будто коршун, схватила газетный листок и впилась в него глазами.

Я так и не прочитала статью, она была написана по-немецки, а я только немного этот язык на слух. Да и опасалась я читать ее при Анне, и вот...

Зигель приблизилась к газовой лампе, едва освещавшей камеру. Глаза ее бегали по строчкам. Вдруг она дернулась и вскрикнула:

-- Это он, он! Пиявка Дитрих...

Будто в смертельном ужасе она кинулась за нары и забилась там в углу, съежившись и прикрывая голову руками.

-- Не надо, не надо! -- вздрагивая, бормотала она. -- Оставьте меня, ничего я вам не скажу...

Я со страхом наблюдала за очередным припадком: а мне-то казалось, что за последнее время психическое состояние Анны улучшилось. И вот опять...

Глядя, как она стала раскачиваться и дергаться, я испугалась, как бы Зигель не размозжила себе голову о стену. А может, она этого и добивается, чтобы на работу не выгоняли? Но нет, руку она себе резала умышленно, а сейчас впала в ужас от этой статьи. И зачем я держала ее вместе с письмами! Надо было спрятать в другом месте.

Я осторожно приблизилась к Анне и взяла ее за руку, пытаясь поднять.

Она выдернула руку, но я была настойчива. Подхватив ее под мышки, я поставила Анну на ноги и повлекла к нарам, усадила.

Она продолжала раскачиваться и повторяла, как в бреду:

-- Пиявка, пиявка Дитрих... Это все он, он...

-- Кто такой Дитрих?

-- В статье... Откуда она у тебя?

-- Эрик принес. Он в газете тогда работал.

-- Это он написал? -- в ужасе воскликнула Анна.

Вероятно то, что Эрик, к которому она, как мне показалось, уже прониклась теплым чувством, письма от которого были единственной ниточкой, соединяющей её с миром, написал о ней такие слова, поразило Зигель в самое сердце. И я поторопилась успокоить ее.

-- Нет, он всего лишь исправлял ошибки -- это была его работа. Многие журналисты пишут безграмотно, а наш Эрик всегда был отличником.

-- Значит, не он? Правда, не он? -- с надеждой в голосе спросила Анна.

Я заверила ее, что в 1908 году Эрик занимался только редактированием чужих статей.

Мне было очень любопытно, что же такого было в этой вырезке, от чего Анна пришла в такой ужас, и я попыталась осторожно вытянуть у нее из рук клочок газеты. Но она оттолкнула меня и прижала бумажку к груди.

-- Что там написано? -- спросила я и объяснила: -- Я ведь не читаю по-немецки.

-- Там про меня, про то, что я сделала... Называют меня волчицей... А сами... Они что, лучше?.. Изображают из себя добреньких... Нет добрых, нет!.. Есть равнодушные, есть хитрые, есть звери... А добрых нет, нигде!.. Может и я бы была доброй, если бы ко мне по-доброму... Дитриха расписывают, как справедливого и честнейшего человека, а он пиявка, пиявка! Присосется, всю кровь выпьет... кровь...

Мне показалось, что сейчас с Анной опять случится припадок и, схватив со стола кружку с водой, я поднесла ей.

-- На, попей, успокойся.

Когда Анна выпила до дна всю воду, я осторожно спросила:

-- Кто такой этот Дитрих?

Анна ответила не сразу. С минуту она сидела насупившись, глядя в одну точку, и наконец проронила:

-- Флориан Дитрих, следователь, он моё дело вел.

-- А почему ты называешь его пиявкой?

-- А как еще? Пиявка и есть.

-- Он тебя бил? -- вспомнила я про изверга Надя.

-- Где ты видела, чтоб следователи сами били? Для этого у них подручные имеются... А ты бы не удивилась, наверно... Вы, мадьяры, живодёрство с молоком матери всосали. И этот поначалу вроде как спокойно спрашивал: что, где, когда... Протокол писал. Что он узнать хотел?.. Ничего я ему не говорила. А он, как пиявка, вопьется своими глазками-буравчиками, и чувствуешь, что такой не отлипнет. И не отлипал. Я по часам на стене следила: иной раз по семь часов подряд вопросы свои каверзные задавал... А я в ответ молчок...