По ту сторону грусти (СИ)

Юрий Владимирович снова начал выпытывать у Алеси, когда она пришла. Та лишь коротко отозвалась:

- Сейчас посмотрю.

Вздохнув, прикрыла глаза, сосредоточилась и процедила сквозь зубы:

- Всё чисто. Никто тебя никуда отправлять не собирается.

Но как же ей было знакомо это чувство: смесь тревоги, и жгучей досады, и бессильной злости! Невыносимо думать, что тебя списали со счетов. Особенно если все играют в молчанку. Как и у неё на работе. Наверное, партийцы везде одинаковы.

Только иногда прорывалось раздражение. Однажды её уличили в невнимании. Михась Романовский, куратор текущего проекта, накричал на неё, видя, что уже двадцать минут упражняется в красноречии перед пустотой:

- Алеся, ты что, упоролась?! Да что с тобой не так? Ты вечно куда-то выпадаешь!

Ах, "вечно".

Мигом закипела чёрная злоба. Но Алеся не взорвалась, как обычно. Она наградила его тем самым взглядом, от которого шарахнулась Галя Черненко. Алеся не знала, что именно было в её глазах - только вложила в этот взгляд всю доступную мощь. Романовский побледнел, два раза жевнул ртом, как пойманный карп, и попятился. Она смотрела. Михась ломанулся из кабинета.

Атмосфера накалялась.

Труднее стало и с Юрием Владимировичем. Он сначала пытался выбивать из Алеси какие-то сведения, подтверждения, уговаривал посмотреть то и это, она устала отбрыкиваться - а Андропов затаил на неё обиду. Но потом как-то резко прекратил выспрашивать. А лучше б дальше изводил её, потому что теперь расхотел кого-то проверять и впал в апатию. Он был подавлен и сам утвердился в мысли, что из больницы уже не выйдет.

В эти дни на Проспекте Алеся встретила капитана.

- О, Леся, привет! - воскликнул он и осёкся.

Её взгляд дышал холодной враждебностью. Она словно хотела стереть Батуру в порошок. И несколько учтивых фраз через силу не спасли положение. Он ушёл в недоумении и крепко обиженным, а она - с горящей дырой на месте сердца.

Дело было в том, что Андропов попросил Чазова никого не осведомлять о его тяжёлом состоянии, включая Горбачёва. Если понадобится совет, он сказал обращаться к Устинову. Так и сделал Чазов ближе к декабрю. А Дмитрий Фёдорович даже не подозревал, насколько плох его друг. Чтобы ввести министра обороны в курс дела, понадобилось почти два часа. Назавтра Устинов сам позвонил Чазову и попросил зайти. А там предложил посоветоваться с Чебриковым - ведь он был очень близок к Андропову и обладал большой информацией о положении в ЦК и в стране. Устинов явно осторожничал. Он не хотел брать на себя ответственность, скрывая важнейшую информацию от других членов Политбюро. Похожим образом повёл себя и Чебриков. Вот он-то и предложил поставить в известность Черненко (что он станет следующим генсеком, читалось очень легко). Слова о конфиденциальности не помогли. Скоро о состоянии генерального секретаря знали все, и академика Чазова начали осаждать крупные номенклатурщики всех мастей, пытаясь выведать подробности.

И чего стоили жалкие обмолвки Устинова и Чебрикова, если к просьбе умирающего Андропова не прислушались вовсе?

Алеся заново переживала эту ситуацию и в отчаянии сжимала кулаки. В её воспалённом мозгу мелькал калейдоскоп болезненных аналогий. И ей вдруг подумалось, что её обожаемый капитан мог поступить таким же образом. "Такое же трепло, а ещё друг, называется", - раскатывалось кипятком у неё в груди, когда она выходила из портала в высокой арке. И стоило ей свернуть за угол, на шумный Проспект, как она нос к носу столкнулась со злосчастным Батурой. Каким зарядом дружеской теплоты она его окатила, говорить не стоит.

"Ну и пусть!" - думала она, несясь семимильными шагами под окостеневшими ветвями голых лип, то и дело оскальзываясь на тоненьком мерзком ледке. - "Даже если со всеми разругаюсь, так тому и быть". Значит, так надо. А слёзы - от ветра. Во сне, читай, в мечтах, мы можем быть и мужественны, - а в состоянии яви у неё теперь почти всегда глаза были на мокром месте. Хотя у других ведь тоже: вон идёт прохожий, жмурится, моргает, вот навстречу девушка - из красных глаз так и течёт, так и струится. А всё эти ледяные порывы, от них не спасали ни шарфы, ни поднятые воротники. Так рано в этом году, говорили люди, и так резко... И, смирившись, готовились к долгому периоду стылого безвременья, и беспомощно утыкали нос в воротники, как птицы под крыло.

В Комитете тоже было невесело. Галя Черненко уже очень долго и муторно кашляла, то и дело задыхалась и прижимала руку к груди у горла, как дама с камелиями. Вслух её никто не жалел и не успокаивал. Во-первых, это было вполне ожидаемо, во-вторых, все и сами ходили серые и будто высосанные - доброта зачахла вместе с лучами солнца.

Вместе с границей сна и яви у Алеси зыбилась уверенность в себе, в происходящем, в установленных фактах и сделанных выводах. У неё тоже разыгралась подозрительность. Какое-то время назад её снова безудержно потянуло растравлять, расковыривать рану - искать статьи о долгой смерти Юрия Андропова, так, словно это было нужно для постижения какой-то упущенной истины.

От одной из них она долго не находила покоя. В обстоятельном и въедливом исследовании доказывалось, что смерть генерального секретаря была выгодна очень многим. "Брежневский клан во главе с Черненко" - главный оборот, что она выцепила из текста ближе к концу, и это походило на правду, и тем жутче отзывалось, что это и правда была "гонка на лафетах", макабрическое остервенелое действо. Они просчитывали, намечали ходы, прописывали картину игры с величайшей серьёзностью и сосредоточенной страстью - и даже не подозревали, каким тленом будет от этого нести, как зловеще и гадко это будет смотреться.

Алеся приходила в ужас, что в этом участвует Юрий Владимирович - невольно и неизбежно, как шахматный король. Как она хотела оградить его, защитить, рисовала себе картины прощания не менее грустные, но хотя бы более тёплые и человеческие - и понимала, что не суждено.

Но сейчас даже не это полосовало душу кровоточивыми рубцами - знала Алеся свою слабость, знала, что слишком легко её выбить из седла, погрузить в уныние наветами, особенно логически оформленными - но ничего не могла с собой поделать. Она заламывала руки и безумно таращилась в бездну, шевеля губами, только потому, что попали под подозрение люди, некогда уважаемые.

Ко всем коллегам Юрия Владимировича у неё было определённое и устоявшееся отношение. Как будто это она с ними работала, ну, или, по крайней мере, постоянно стояла у Андропова за плечом - вопрос ещё только, как ангел или как бес. За многими чекистами рангом пониже наблюдала незримо, с удовольствием отмечала, что по большей части это "люди хорошие", по её понятиям (хотя "хороший человек не профессия"). Самые известные тем более имели свои характеристики. Генерала Цинёва она считала малоумным надзирателем, сторожевой собачкой "дорогого Леонида Ильича" - как бы тот сердечно ни относился к своему Юре, срабатывал номенклатурный принцип: доверяй, но проверяй. Цвигун её и раздражал, и порой казался милым: в роли надзирателя он был как-то обаятельнее - жизнелюбие, лёгкое фанфаронство, а ещё слабость к литературному творчеству, чего и самой Алесе было не занимать. Бобкова она очень уважала и сочувствовала: в роли главы Пятого управления и "борца с инакомыслием" он казался фигурой гнусной, душителем свобод и солдафоном. На самом деле ей импонировали и его военные заслуги, и образованность, и культура, и чуткость - кто бы мог подумать - и кроме него, она никого не представляла на этом посту. Крючкова она просто терпеть не могла, считала подхалимом и трусом - конечно, она понимала, что по её указке Андропов не избавится от "вредного элемента", но никогда не упускала случая презрительно отозваться на его счёт. Зато Чебриков всегда казался ей симпатичным: он был усерден, беспристрастен, они хорошо сработались с Андроповым, сошлись характерами и, казалось, им обоим нравилос такое товарищеское сотрудничество.