По ту сторону грусти (СИ)

Алесе давно уже было безразлично происходящее в Советском Союзе и мире. Она могла бы сполна насладиться дарованной ей силой и делать что угодно: вникать в хитросплетения, получая сведения из первых уст, расспрашивать очевидцев. При желании она могла бы неплохо провести время и раскрыть пару-тройку кремлёвских интриг - перед ней лежали самые соблазнительные плоды всемогущества, которые только могли открыться магу-страннику в такой ситуации. Но Алеся даже не думала ими пользоваться.

Юрий Владимирович, наверное, сдался, хотя проявления этого были грустно-приятны. Он перестал дичиться Алеси, и теперь их прикосновения получили необычную окраску молчаливой вседозволенности. Не стыдятся наготы, истекая кровью от тяжёлого ранения. Хотя Алеся никаких излишеств не допускала - просто теперь называла его почти всегда уменьшительно, Юрочкой, и ласкала чаще и трепетнее, чем раньше. А Андропов то и дело просил её:

- Иди полежи со мной, мусечка,. Ну пожалуйста.

Как будто Алеся могла не согласиться! Она никогда не отказывала и аккуратненько пробиралась к стеночке, а он отодвигался ближе к краю. Алеся с грустной улыбкой вспоминала название одной книги: "Андропов вблизи" - вот теперь уж куда было ближе. Так они долго могли лежать, молча обнимаясь, но чаще - разговаривали обо всём на свете. Юрий Владимирович оживлялся во время таких бесед, рассказывал много интересного, как раньше, и они оба отвлекались, забывая обо всём тяжёлом и неприятном.

Только иногда, когда даже в знак восхищения отдельной мыслью или словом Алеся награждала Андропова какой-то лаской, она снова видела призрак близкого поражения в битве длиною в жизнь. Но она тем нежнее прикладывалась к его похудевшей шее и с горьким умилением замечала, что эта дряблая старческая кожа напоминает измятый маковый лепесток; она целовала его больные глаза, не выносящие яркого света, и со светлой улыбкой говорила, что они как незабудки, - и как это можно не заметить? Ведь сколько она видела халтурных портретов, где глаза у него карие, нет, ну это же безобразие, разве лень выяснить правду, а не ориентироваться только на южную внешность? Андропов по-доброму над ней посмеивался - над этим негодованием и над её детским обожанием. А она подносила к губам его руку и снова называла "греческим князем".

А потом она подарила ему рисунок. Робко улыбаясь, протянула и спросила:

- Узнаешь?

- Как же, как же, - удивлённо отозвался Юрий Владимирович. - Ну ты и шельма! Точно решила из меня старорежимного сделать. А ведь похоже. А как тонко, тщательно.

Это был не в полном смысле портрет. Взяв одну из любимых, хотя довольно поздних, фотографий Андропова, где он стоит в окружении членов Политбюро и чему-то аплодирует, Алеся запечатлела его руки. И вложила в эту работу всё своё мастерство.

А он не остался в долгу.

В следующий раз обсуждали стихосложение. Алеся делилась своими впечатлениями, рассказывала в который раз о том, как начала писать, снова посокрушалась о том, что по-русски не выходит. И тут Андропов неожиданно попросил её что-то прочесть. Алеся стушевалась, лицо у неё стало почти испуганное: её мечта прочесть стихи собственной музе относилась к числу тех странных желаний, о которых тайно вздыхаешь и исполнения которых очень опасаешься. Она полезла за телефоном, потому что наизусть ничего не помнила.

Покашляв, выбрала что-то о Минске, потом пошли рассуждения о творчестве. По ощущениям было куце, чего-то не хватало. Вообще, у Алеси скопился целый сборник, по её собственным словам, "картинки бытия" - но совершенно незаметно появился и второй. В его существовании она и самой себе признаться не хотела, и потому окрестила его "картинками небытия". Но уж и ей было нельзя отрицать тот факт, что после знакомства с Юрием Владимировичем она писала как бешеная - и не только вдохновлённая им как музой, но заражённая его примером.

И она, волнуясь, прочитала оттуда, в том числе два лирических, весьма красноречивых. Читала без особого пафоса, скорее, тоном задушевно-повествовательным - интонационные красивости она терпеть не могла и считала пошлыми, искусственными. Пару раз, конечно, сбилась и кашлянула.

Замерла.

Она боялась, что над ней посмеются. Одному любопытному из Харькова прислала как-то - он и спросил: "Эмм... и с каким настроем это надо читать?". В его словах уже ощущалось недоумение и издёвка. И не то, чтобы Алеся написала плохо. Она написала смешным нелепым языком, негодным для выражения великого и который в принципе нельзя воспринимать всерьёз. Конечно, можно любую такую язву записать во враги народа (своего, естественно, а не в отвлечённом смысле) - но след-то на душе останется.

Алеся молчала. И Юрий Владимирович тоже. А потом сказал задумчиво:

- Как хорошо. А у тебя и правда талант. И язык ещё такой интересный, оказывается - странный, но красивый... Жаль вот, Громыко при мне ни разу так не разговаривал - а ведь он вроде знает, он же тоже из ваших?

Алеся просияла:

- Конечно!

- Жаль, что ты раньше так отнекивалась и читать не хотела, - вздохнул Андропов. - Когда я ещё твои стихи услышу?

И Алеся читала ему весь вечер. А перед прощанием он сам сунул ей в руку какой-то листик, она развернула посмотреть, а Андропов чуть не вскричал, по-мальчишески горячо:

- Нет-нет-нет! Не сейчас! Пожалуйста, не сейчас. Когда домой придёшь.

Алеся залилась краской и пожала плечами. Ну что же...

Утром она обнаружила на тумбочке белый плотный листок, сложенный вчетверо, и расправила. И пока разбирала этот размашистый, округло-стелющийся почерк, на лице расцветала улыбка. А потом она и вовсе выбросилась из кровати, взметнув одеялом, как плащом тореадора, и на кухню не пошла, не побежала, а попрыгала галопирующим подскоком - от избытка чувств.

Ты явишься из ниоткуда

В мундире чёрном, точно враг,

А после осветишь улыбкой

И снова канешь в полумрак...

Загадка вся, противоречье,

Меня сразила ты смятеньем,

И покорила безвозвратно:

К тебе души моей стремленье.

Одним лишь тёплым своим словом

Ты лечишь горесть, милый друг,

Одним касанием легчайшим

Избавишь от тоски и мук.

Я не прощу себе измены

Той, что всю жизнь я берегу,

Но и тебя терять так страшно!

С тобой расстаться не могу.

Это было так классично и мечтательно, так наивно, трепетно, так напоминало стихи из старинных альбомов, что у Алеси предательски защипало в носу. А ещё - какая предельная откровенность в последних строках, вот его отношение как есть...

При следующей встрече они оба ничего не сказали. Юрий Владимирович только посмотрел вопросительно - а Алеся молча его обняла и кротко поцеловала в губы.

А в другой раз они обсуждали разные приёмы, да кто как красуется, что для этого делает, обсуждали и Алесиных современников, и Бродского, она успела его три раза обхаять и два раза похвалить, потом перешли к стихам самого Юрия Владимировича. Он немного смутился, пожал плечами с улыбкой, да что тут рассказывать, потом разговорился. И оказалось, что творческие переживания у них с Алесей практически одинаковые: и боязнь упустить мысль, и желание вложить её в изящную форму, и бессознательный поиск этих форм и ритма между делом, и внезапное желание что-то записать. А когда нет бумаги под рукой - так и ходишь с этой рифмой весь день, как дурак, повторяешь, повторяешь, словно пришёл в магазин и авоську забыл, всё в руках неси.

А при расставании Юрий Владимирович снова передал ей листок. Алеся без слов взяла его, не развёртывая.

А вот это стихотворение было уж совсем неприличным.

Меня учили отрицанью,

И я не верил никогда.

Но тут явилась ты невольно,

Как путеводная звезда...

Не в силах я забыть все клятвы,

Но не могу кривить душой:

С тобой и в Бога я поверю;

И прошепчу я: "Ангел мой..."