Догоняя Птицу (СИ)

Она больше не могла оставаться в этом мире - мире притворства и лжи. Он схлопнулся, в нем больше не было света. Будто кто-то нажал гигантский рубильник, обесточив для Мухи окна, витрины, уличные фонари, а заодно и солнце с луной.

Потом выяснилось, что на самолет денег все равно не хватит - предстояло ехать автостопом, переходя границы.

И вот она уже практически сидела на чемоданах - точнее, на новеньком рюкзаке, в котором были уложены деньги, паспорт и все необходимые вещи.

Ее сердце было уже далеко, хотя формально предстояло уладить кое-какие дела.

Впереди ее ждала Христиания. Сквозь туман неизвестности она различала кукольные домики, граффити на стенах, завтраки на балконе, аромат специй вперемешку с индийскими благовониями и остреньким гашишным дымком, зеленые улицы с садами и палисадниками, театры и мастерские, арт-галереи, уличных музыкантов, велосипеды с цветочными корзинами, лавочки с этническими фенечками. Ее свободных, творческих, замечательных жителей, одним из которых целеустремленная Муха готова была сделаться любым путем, чего бы ей это ни стоило. Кое-кто уверял, что в Христиании чужаков не принимают, что это закон общины: в крошечном городе-государстве и так живет уже более тысячи человек, которые экономят каждый квадратный метр. Но известны случаи, когда поселенцам шли навстречу, и им удавалось прижиться. Например, можно было выйти замуж за гражданина вольного города Христиании.

Муху мало интересовали Дания и Копенгаген, зато она раздобыла бесценные инструкции, как туда добраться.

Никогда в жизни она не чувствовала такой решимости. Это было действительно что-то новое. Она себя не узнавала. И верила, что впереди ее ждет все самое чудесное и необыкновенное. Только удача, только свет. "Прощай, всё прощай, - машинально твердила Муха, глядя на серенький пейзажик на за окном и думая про свой нелюбимый с самого детства волжский город. - Прощай, прощай навсегда. Здравствуй, Христиания".

Глава Сорок первая

История делает вид, что подходит к концу,

а на самом деле - все только начинается

Володя так и не позвонил. Даже чтобы попрощаться. Лота вообще-то ждала его звонка, думала - должен же он все-таки позвонить. Люди здороваются, прощаются. Так принято - и в больших городах, и в малых. А у нее тут все-таки Москва, надо это учитывать. И люди более культурные, чем в какой-нибудь захудалой дыре. Это в Сибири они, наверное, друг с другом не здороваются и не прощаются. Хлопнул дверью и зашагал в тайгу, только снег под валенками заскрипел. Лота же не сказала ему ничего обидного. Просто не пустила к себе жить, вот и все. И причина уважительная имелась: бабушка.

Она ждала звонка. Даже придумала, что скажет на прощанье. Знала, что по телефону опять не удержится и добавит в конце разговора: приезжай. Потому что не сказать этого просто не сможет - услышит молчание в трубке, поймет, что он хочет сказать, и сама подскажет выход. Сейчас он там, где сводит мышцы и зубы от холода во рту мерзнут, а Лота в Москве, где Красная площадь, Елисеевский гастроном и Московский университет. Нужно помогать людям как-то устраиваться, если им это действительно надо. Если жизнь под сибирскими звездами так невыносима.

А может, она просто не готова была взять и вот так потерять Володю насовсем.

Ей казалось, перед отъездом он обязательно оставит маленькую лазейку в ее жизнь. Не даст себя забыть, не откажется от нее так быстро.

Откуда-то Лота точно знала, что в Москве он задерживаться не станет, что уедет в Иркутск, где пьяный отец и минус сорок. Когда же он не позвонил и через неделю, она подумала: возможно, он в тот же день уехал обратно. К вечеру того дня, когда они сидели на кухне и ели яичницу. Накануне потепления. Днем они болтали, и сухой снег сыпался за окном, словно крупа на газетный лист. Ветер подхватывал пригоршни снега и громко швырял в стекло. А вечером Володя уехал. Наверное, купить билет в Иркутск не так уж трудно. Из Иркутска в Москву труднее, а наоборот - просто. Какой дурак поедет в обледенелом поезде из щедрой Москвы в далекий край, где минус сорок. В такой мороз лучше отсидеться тут, а обратный билет купить можно всегда.

* * *

Вскоре Лота начала готовиться в университет.

Других дел у нее в жизни все равно не было. А сама она между тем была - о, она сама еще как была! Впервые она вполне ощущала свою характерность и неповторимость, и свою яркую огненную душу чувствовала с каждым днем все отчетливее. В Крыму ей была подарена вторая жизнь, и мелочиться она не собиралась. Она просто не имела на это права.

Она ездила к репетитору - серьезному седому дяденьке-профессору. Он жил в маленькой квартире с картонными стенами, толстым кастрированным котом необычайных размеров и пожилой матерью, которая молча ставила перед Лотой в прихожей вельветовые тапки, облепленные белой котиной шерстью. С этим профессором Лота с января и до зрелой весны писала сочинения. В комнате, под строгим контролем кота и матери. На лестнице пахло мусоропроводом, и Лота всякий раз недоумевала: как же так, словесность русская, и вдруг этот липкий тараканий дух. Добиралась она к нему, к своему первому настоящему учителю, не очень-то просто. Сквозь стужу и пургу, мимо усталых после рабочего дня людей с раздраженными лицами и скопления застревающих в снегу автомобилей. На двух подряд троллейбусах, которые, в отличие от автобусов, обычно отвозят людей в центр, но оказывалась она при этом совсем не в центре, а на окраине, где свистел ветер и снег облеплял ее со всех сторон, даже в ботинки с шерстяными носками проникал и забивался в рукава теплой куртки. Но в глуши этого снега - густого, обильного и прямолинейного - хороша была даже окраина, и красные с белом трубы теплоцентрали, и стеклянные новостройки, и автобусные остановки.

Учитель Лоты был бледным и очень худым астеником. Лота думала, так же выглядел Гений, Гитин возлюбленный, с которым она когда-то переехала жить в Питер. И она все время немного опасалась за своего учителя. Боялась как-нибудь случайно обидеть его, встречавшего ее в дверях всегда чуть смущенно и растерянно, словно он забыл о том, что она должна явиться, или ожидал, что выглядеть она будет как-то иначе или просто окажется кем-то другим. Или как-нибудь задеть его неуместным высказыванием, или, по своему обыкновению, нетактичным вопросом, или резковатым жестом. В начале каждого занятия профессор размышлял о чем-то своем, и мысли, в которые он погружался, были где-то далеко, и это, как Лоте казалось, были невеселые и по большей части даже мучительные мысли. Но постепенно по ходу урока он втягивался, говорил все более увлеченно и каждый раз очень серьезно, как раньше с Лотой не разговаривал никто - по крайней мере, о русской литературе - так, что на его астенических щеках появлялся румянец. А за окошком падал снег и быстро темнело. Профессор забывал включить свет в комнате, но потом входила его строгая мать, которая периодически появлялась в дверях и подсматривала, не сделала ли Лота что-нибудь ее с сыном, и зажигала лампу. И они с профессором сразу же принимались отражаться в оконном стекле вместе со всей его небольшой комнатой. И Лоте было уютно, как будто это была ее собственная комната, перемешанная с заснеженными тополями и многоэтажными стекляшками на заднем плане сложно выстроенного отражения. И ее родное домашнее тепло, и мебель и даже ее собственная строгая мать.

В кромешной тьме зимних ночей гибла эпоха, рушились надежды и ожидания. По радио шутили, что это "шок без терапии". Лоте тоже в происходящем виделось что-то насильственно-психиатрическое: палку в зубы - и не балуй. На улицах появились серьезные крутые автомобили - определения "серьезный" и "крутой" с некоторых пор волей-неволей сами наворачивались на язык, когда этот язык намеривался дать оценку какому-либо из происходящих явлений - формой и цветом напоминавшие самку черного таракана с коконом. Откуда ни возьмись, на женщинах появились ангоровые колпаки (что это за шерсть - ангора - Лота так и не узнала: дальше ангорской кошки ее фантазия не простиралась) самых зубодробительных расцветок: красные, лиловые, кислотно-розовые. Вначале такие колпаки продавались на вещевых рынках, чьи границы постепенно размывались, потом эпидемия перекинулась на весь город. Даже возле трамвайной остановки продавали эти чудовищные в своей непристойности и шутовском фиглярстве головные уборы. И все женское население покорно в них облачалось - застенчивые студентки, рыночные торговки, челночницы, проститутки, уличные попрошайки. Лота с ужасом представляла себе обстоятельства, при которых ей пришлось быто же надеть на себя подобный колпак. А потом они исчезли. И больше не появлялись. Это было какое-то эпидемическое помрачение. И к счастью, оно прошло.