Дети Шини (СИ)

Здесь стояла широкая квадратная кровать с высоким мягким изголовьем, оббитым темно-бордовым материалом, внешне напоминающем кожу. Такой же тканью была обтянута и маленькая прикроватная банкетка, и штук шесть декоративных подушек, раскиданных до нашего прихода по всему полу, а теперь наваленные на одном из гарнитурных кресел возле двери. И из-за этого густого, винного цвета, мы называли эту спальню красной.

Штор на окнах не было. На вешалках в шкафу, дверца которого закрывалась с жутким скрипом и потом с таким же скрипом раскрывалась, висели три классических черных пиджака. Всё вокруг было грязное и пыльное. На голом матрасе кровати валялись три картины, которые мы тоже подобрали с пола, но не нашли куда повесить.

Амелин, устав бестолково ходить и выглядывать в окна, собрал их, сел на подоконник возле свечки и стал разглядывать.

- Ты разбираешься в живописи? - в полный голос спросил он.

- Тише. Дверь же открыта.

Он повторил вопрос, но немного приглушеннее.

- Нет. Но мне нравятся Моне и Дега.

- Всё ясно, обычные красивости. А мне нравятся Брейгель и Босх.

- Ничего удивительного. Тебе всё гадости какие-нибудь.

- Это не гадости, а художественное отражение реальной жизни. И не только жизни.

- Я, правда, не понимаю, что может быть хорошего в этих отвратительных, уродливых людях и животных, которых обязательно кто-нибудь мучает или убивает? Неужели тебе приятно на это смотреть?

- А ты думаешь, только цветочки и мельницы кругом? И весь мир наполнен лучезарным сиянием любви и добра? - поинтересовался он с лёгкой издевкой.

- Нет, конечно. Но зло тоже можно красиво изобразить. "Демон" Врубеля, например.

- Который из них? Сидящий, летящий, поверженный?

- Обычный.

- Обычный - сидящий.

- Откуда ты это знаешь?

- Тоня, - я видела, что он поднял голову, наверное, как обычно, укоризненно смотрел. - Откуда люди всё узнают?

А потом вдруг заговорил специально низким шепотом тихо-тихо, едва слышно, так что мне для того чтобы расслышать пришлось даже сделать несколько шагов в сторону окна:

Я тот, которому внимала

Ты в полуночной тишине,

Чья мысль душе твоей шептала,

Чью грусть ты смутно отгадала,

Чей образ видела во сне.

- Это что?

- Помнится, кто-то меня ещё в незнании английского упрекал, - прокомментировал он своим голосом, и снова изменив тон, но уже чуть громче продолжил:

Я тот, чей взор надежду губит;

Я тот, кого никто не любит;

- Это Лермонтов, да?

- А ещё кто-то спрашивал, как меня в школе держат.

Я бич рабов моих земных,

Я царь познанья и свободы,

Я враг небес, я зло природы,

- Ну, ладно, хватит уже, - попросила я.

Но он, подняв свечку с подоконника, поднес её снизу к лицу, так что оно зловеще осветилось желтоватым пламенем, и опять заговорил со страдающей интонацией.

И, видишь, -- я у ног твоих!

Тебе принес я в умиленье

- Всё. Заканчивай.

Молитву тихую любви,

Земное первое мученье

И слезы первые мои.

- Эй, - пришлось взять с кресла подушку и кинуть в него, чтобы перестал.

Подушка чуть было не попала в свечку, но Амелин вовремя отбил, и она упала на кровать.

Затем спрыгнув с подоконника, он полез доставать её, но возвращаться не спешил, вместо этого поднялся на кровати в полный рост и, стоя на прямых ногах, принялся покачиваться на матрасе. Пружины жалобно заскрипели.

- Прикольно. Как на батуте, наверное. Ты прыгала когда-нибудь на батуте? - неподдельная радость в голосе умиляла.

- Нет, не прыгала.

- Я тоже. Говорят, это очень приятно. Физическое ощущение свободы.

Пружины скрипели громко и надоедливо.

- Слезай уже оттуда. Мы зачем сюда вообще пришли?

- Призрака ловить.

- Ну, вот иди и стой здесь.

- Да ты и сама прекрасно справляешься.

- Слушай, ты меня днем уже успел разозлить, но я промолчала. А теперь опять начинаешь.

Пружины продолжали визгливо и ритмично поскрипывать. Похоже он и не собирался прекращать это баловство.

Я схватила другую подушку и швырнула в него. Странным образом в полутьме Амелин поймал её и быстро метнул в меня. Подушка пролетела мимо, попав в дверной проем. Я опасливо выглянула, но там никого не было. Только пустой, холодный, длинный, темный, страшный коридор из другого конца, которого в любую секунду мог появиться призрак.

Набравшись смелости, я выскочила, подняла её, подбежала к продолжающему раскачиваться на кровати Амелину и хорошенько треснула его этой подушкой.

Он мигом отпрянул назад, подхватил первую подушку, и не больно, но весьма ощутимо ударил меня в ответ прямо по голове. И это было так нагло и вызывающе, что все негодование по поводу его утренних высказываний и дебильного поведения сейчас настойчиво требовало выхода.

Я пихнула его в живот, чтобы столкнуть с кровати, но он громко вскрикнув "ай", лишь согнулся пополам, театрально застонал, рухнул на колени и мгновенно прикрыл голову руками, и тогда я как следует, шлепнула его пару раз сверху, а затем, оставила в покое и пошла к двери. Однако он всё равно не успокоился, а взял, и предательски швырнул свою подушку мне прямо в спину. Я резко развернулась, чтобы ответить, но он быстро отполз назад и соскочил по другую сторону кровати.

- Тоня, - в полный голос, в котором я уловила подавленный смех, заговорил он. - Я впечатлен. Ты оказывается очень взрывоопасная штучка. А с виду не скажешь.

- Я больше вообще с тобой никуда не пойду, - сквозь зубы прошипела я. - Каждый раз ты всё в глум превращаешь.

- Прости, пожалуйста. Честно. Я больше не буду.

- Ты мне уже это обещал.

- Но ты первая меня ударила.

- Если бы ты сразу послушался меня, не ударила бы.

- А что за непослушание нужно сразу бить?

- Да, если человек по-другому не понимает.

- Не завидую твоим детям. Ты их, наверное, с утра до вечера лупить будешь.

- Если ты не замолчишь, то лупить я буду тебя. И на этот раз по-настящему.