Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

— Ну кто захочет работать за две гривны в час? — сказал Владимир Тимофеевич. Он спросил, что передать Оле, какие пожелания на передачу. И ушёл.

Вечером, после ужина, за дверью зазвенели ключи и открылась кормушка. Я выглянул и увидел улыбающееся лицо корпусного Серёжи. Он сказал, что моя кормушка на замке и на ночь опечатывается. А камера под особым контролем. И что он будет подходить только, когда сможет. В коридоре загудел и щёлкнул электрозамок. Сергей сказал, что он подойдёт завтра после отбоя, и быстро закрыл кормушку.

На следующий день меня вывели на следственку. В кабинете на втором этаже с томом дела меня ждал Паша. Он принёс полные карманы шоколадок и сказал, что передачу Оля будет передавать завтра. Я полистал том, с которым я и адвокат знакомились ранее, до предъявления третьего (15 февраля 2002 года) обвинения, и сейчас этот том был расшит и дополнен новыми материалами, обвинением и показаниями одного из подсудимых (Середенко Ю.), и обнаружил, что в ранних его показаниях некоторые строчки были зарисованы ручкой, между словами явно добавлены запятые. А в протоколах опознаний по фотографиям под последними появились подписанные фамилии. Позднее такое стало встречаться чуть ли не в каждом томе дела. И я обратил на это внимание Владимира Тимофеевича. Он сказал, что в прокуратуре сделали копии всех нужных нам документов.

Вечером, после проверки, как и говорил, пришёл корпусной Сергей. Он тихонько, чтобы не слышали в соседней камере, открыл и снял навесной замочек с кормушки и открыл её. Разговаривал шёпотом. Он сказал, что несколько месяцев назад ему были срочно нужны деньги — он позвонил Оле и одолжил у неё 500 долларов. После чего из-под куртки кителя, из-за пазухи достал нешелестящий чёрный пакет размером с книгу и через кормушку дал его мне.

— Вот расчёт, — сказал он. — Очень хорошая; сорок за стакан, двадцать ещё за мной.

Немного озадаченный и таким отношением Сергея к своим финансовым обязательствам (у меня не было сомнений, что Сергей мог у Оли одолжить такие деньги и Оля с радостью бы дала такую сумму, не думая о возврате, учитывая, сколько он для меня и для неё сделал, каждый раз звонил перед сменой, не нужно ли чего отнести, приходил на встречу раньше назначенного времени и всегда был очень культурен и уважителен), и такой формой расчёта, и, учитывая, что мне еще не раз придётся обратиться к нему, я сказал Сергею, что не нужно ничего отдавать, что он много для меня сделал и что я с благодарностью дарю ему эти деньги. Но Сергей пакет обратно не взял. Сейчас он держал кормушку немного приоткрытой и тихонько разговаривал через образовавшуюся щель.

— Тогда мы в расчёте, — сказал он. После чего пообещал, что позвонит Оле, узнает, нужно ли что принести, и на следующую его смену подойдёт. И закрыл кормушку.

У меня сразу возникло предположение по поводу такого огромного количества «настроения» (так ещё называли траву), что вот прямо сейчас сюда ворвётся начальник оперчасти с обыском. Потом я исключил такой вариант, ибо корпусного Сергея считал одним из самых его доверенных лиц, и глупо было бы думать по-другому, сказал себе я. Тем более совершенно точно, хотя мы и говорили тихо, сокамерники слышали наш разговор. И один человек из них был определённо человеком начальника оперчасти. И вряд ли бы кто поверил, что я приехал из изолятора СБУ и в первый же день в камере устроил склад марихуаны. Я пришёл к мнению, что Сергей одолжил — взял деньги у Оли, — полагая, что меня уже сюда не привезут. А потом, видя, что он ещё будет встречаться с Олей и его заработок может составлять больше, чем 500 долларов в месяц (занос спиртного стоил цену спиртного: если дорогие марки, то дешевле; занос телефона, который могли отшманывать каждый день, — 100 долларов, продуктов — 30–50% от стоимости, большим объемом — дешевле), решил рассчитаться и таким образом избавиться от части, быть может, залежалого товара.

Дима пересел на лавочку у стола, а я присел на Димину нару и достал из чёрного полиэтиленового пакета газетный свёрток. Гена наблюдал с верхней нары, находившейся над моей. В газете было два ряда по шесть тугих полиэтиленовых свёртков, каждый размером примерно с биллиардный шар. Я взял пластиковый нож с острым кончиком и пилообразной режущей частью и начал высыпать содержимое свёртков в кулёк. Сокамерники смотрели на то, что я делаю, молча, не отрывая глаз. После того, как я опустошил каждый свёрток, объём в чёрном пакете увеличился в два раза. А в воздухе появился сладковатый запах, чем-то похожий на запах сохнущего сена. Обёртки от свёртков (полиэтилен от пакетов «маечка») я за несколько раз слил в дючку.

— Покурим? — не отрывая глаз от пакета, сказал Дима.

— Курите, если хотите, — я отдал Диме пакет. — А утром это придётся слить в туалет, ибо это не моё и вполне может оказаться милицейской провокацией.

Я пробовал ранее, по предложению сокамерников, каннабис в СИЗО №13. Но «трава» на меня действовала не более чем как слабая сонная таблетка. И, наблюдая за тем, как у сокамерников поднималось настроение, я относил это большей частью на нахождение под мнением и подыгрывание общей компании. В то же время у меня сложилось мнение, что курение конопли более безвредно, чем курение сигарет. Я никогда в тюрьме не видел курящих коноплю как сигареты, одну за одной. А потом — кашляющих, как будто готовы вот-вот выплюнуть лёгкие.

Гена слез с нары, а Дима, как профессионал, крутя и надавливая между пальцев сигарету, вытрусил из неё табак. Потом быстро, с ладони, так же покручивая сигарету, начал в неё засовывать траву, каждый раз утрамбовывая, постукивая фильтром о ноготь большого пальца левой руки. Потом свернул бумажный кончик сигареты фитильком. Быстро вынул зубами фильтр. Из спичечного коробка сделал «гильзу» — трубочку из плотной бумаги — и вставил её на место фильтра.

— Взрывай, — протянул он сигарету Гене.

Гена подкурил сигарету и сделал одну глубокую затяжку. А потом, не выпуская дыма, напрягся и начал как будто в себе лёгкими давить воздух. Потом медленно выпустил дым. Потом перевернул сигарету, взял её полностью в рот, губами обжал фильтр и начал дуть, а Дима — вдыхать в себя струйку идущего из фильтра дыма и так же лёгкими сжимать дым, пока у него не покраснело лицо. Потом с шумом, как будто не выдержав внутреннего давления, выпустил из себя дым. И начал смеяться. От всей этой картины, от закрытой на замок кормушки и печати, поставленной сверху, и пакета с травой величиной с полподушки в камере мне тоже стало смешно.

Утром конопля в дючку выброшена не была. Скурив вечером пару сигарет, Дима рассказал, что со мной в камеру его определила подруга его мамы — кабанщица (женщина-прапорщица, которая разносила передачи). И что он уже знал, до того, как меня привезли, что он будет сидеть со мной. Его вызвал начальник оперчасти и проинструктировал, что его интересуют две вещи: есть ли в камере мобильный телефон и кто из контролёров подходит к кормушке, а всё остальное его не интересует.

Дима сказал, что он оставит траву себе и будет хранить у себя в сумке. Единственное, что я посоветовал ему, — это не хранить пакет у себя в сумке, а его содержимое пересыпать в большую пластиковую баклажку и поставить на полку. Если баклажку заберут на шмоне или во время досмотра и пробивки камеры деревянным молотком, то будет считаться, что «солома» (так ещё называли марихуану) ушла туда, откуда пришла. И у меня, как и у Димы, были все ответы на вопросы начальника оперчасти. В камеру принёс его подчинённый. А забрал себе его агент.

Но банку ни на шмоне, ни во время досмотра и пробивки камеры никто не тронул. Было замечено, что из неё несколько раз было отсыпано, но сама банка оставалась на месте. Правда, её содержимое продержалось недолго. Выяснилось, что Дима и Гена — большие любители и специалисты по курению каннабиса. Они каждый раз демонстрировали новые способы, куря марихуану как сигареты. Они курили по-цыгански, тоненькой струйкой вдувая дым изо рта друг другу, и говорили, что этот способ для экономии. Они курили через длинные, склеенные из стандартного листа бумажные мундштуки, говоря, что так автоматически подсачивается через щели между фильтром-«гильзой» и мундштуком воздух, а дым в лёгкие из-за длины мундштука поступает холодным — для лучшего усваивания. А потом через этот же мундштук курили паровозиком. Один другому говорил: «принимай», брал сигарету угольком в рот, обжимал губами фильтр и мундштук и дул. Другой в воздухе губами ловил струйку дыма и тянул с воздухом её в себя, раздувался, как мяч, и становился красный, как помидор. Потом махал рукой, обозначая таким образом «хорош дуть», и сжимал губы. И сидел так на наре несколько десятков секунд. А потом с шумом выпускал дым из себя. Они курили через кулачок, также дуя в сигарету со стороны уголька и ловко пуская дым друг другу в рот по фалангам двух пальцев сложенного кулака и между двух косточек. Потом они перешли к более совершенным способам курения марихуаны и из пластиковой поллитровой бутылки сделали приспособление, которое назвали «сухой бульбулятор». Бутылка была сплющена посередине и согнута буквой П. Сбоку днища сигаретой была проплавлена маленькая дырочка. Пробка была скручена, и в горлышко вставлена воронка из цельной фольги, в которой было проколото несколько дырочек. Как в курительную трубку, в воронку клался каннабис. Поджигался и сквозь внутреннюю полость бутылки, которая от дыма становилась цвета молока, через дырочку дым тянулся в легкие.