Особенная дружба | Странная дружба

После обеда, как только начался перерыв в занятиях, Жорж был проинформирован воспитателем о том, что с ним желает поговорить настоятель. Ему предоставлялась большая свобода действий, чем Морису, но это был скорее плохой, нежели хороший знак.

— Началось, — сказал он Люсьену, добавив, — Ave, moriturus te salutat [Славься, идущие на смерть приветствуют тебя, лат. перефраз Ave, Caesar, <Imperator>, morituri te salutant (Славься, Цезарь, <император>, идущие на смерть приветствуют тебя) — согласно сочинению римского историка Гая Светония Транквилла («Жизнь двенадцати цезарей», «Божественный Клавдий», 21), при императоре Клавдии подобными словами его приветствовали гладиаторы, отправляющиеся на арену.].

Настоятель продемонстрировал замечательную проницательность, выйдя прямиком на того мальчика, который одновременно был соучастником Отца де Треннеса, и его предателем. Еще до обеда, когда префект студии сказал Жоржу, что он не потребуется как чтец, Жорж почувствовал беду. Его необычайно быстро сместили. Честь, которую ему оказали, безусловно, вряд ли была им заслужена, но он неплохо с ней справился, хотя ему позволили прочитать жизнь только одного святого. Теперь, понял он, причины, заставившие его имя навечно попасть в список чтецов, переписали его в совершенно другой список.

Тем не менее, ему было всё равно. Боевое настроение прошлой ночи покинуло его. Он считал, что любая защита окажется бессмысленной, к тому же ему было тошно защищать самого себя. Он вообще не станет отвечать; и без содрогания выслушает объявление о своём исключении, по крайней мере, после того, уверится, что и Александр тоже исключён. И перед своим уходом от настоятеля передаст тому оригинал таинственного послания, подброшенного под его дверь; после своего ухода он оставит того человека сильно сконфуженным.

Жорж входил в покои настоятеля так спокойно, словно это был Отель Рамбуйе. Настоятель сидел спиной к свету возле открытого окна, через которое проникал аромат сирени. Он не мог, конечно, знать, что это обстоятельство напомнит Жоржу кое–что из сказанного Отцом де Треннесом, и вызовет в его воображении образ младшего Мотье, заставив Жоржа вспомнить тех двух людей, относительно которых он и был вызван в эту комнату. Настоятель указал на стул.

— Я заметил, — произнёс он, — что ваши позиции в сочинениях не так хороши, какими они были, начиная с Пасхи.

Он протянул руку за бумагой со своего стола и продолжил, ознакомившись с ней:

— Вы стали четвертым в английском языке, в то время, как вы были вторым в последнем семестре, а перед этим были первым. Вы стали третьим по латыни, будучи дважды первым до этого. По греческой грамматике вы были в одном случае вторым, в другом — третьим. В воскресенье вы узнаете, что ваши оценки ныне ещё менее удовлетворительны. Короче говоря, за исключением греческой литературы, вы провалили все ваши еженедельные сочинения этого семестра. Что является причиной подобного, мой мальчик?

Жорж с улыбкой ответил, что это, должно быть, невезение, потому что он уверен, что в этом семестре старается также сильно, как и в прошлом, к тому же, пришпоривая себя перспективой ежегодной церемонии вручения наград. И в той области, где, несмотря на его усилия, им были потеряны позиции, он рассчитывал на финальное сочинение — «секретное сочинение», результаты которого, пока не оглашённые, должны были восстановить их.

— Я боюсь, — сказал настоятель, — что вы могли быть взволнованы, в некотором смысле отвлечены от занятий.

— Если бы это было так, — ответил Жорж, — то я должен был потерять своё положение и в греческой литературе.

Решая не отвечать на обвинения, он наметил для себя выглядеть потрясённым и расстроенным; но события, очевидно, приняли более благоприятный оборот, и подобное не могло не развлечь его.

Жорж напустил на себя скромный вид, как в тот день, когда получил поздравление за свой интерес к Святому Тарцизию. Однако, под прикрытием этого он был горд, что безошибочно угадал хитрость, посредством которой на него пал выбор читать в трапезной прошлым вечером. Настоятель наклонился к нему и взял его за руку.

— Мальчик мой, я хочу, чтобы ты посмотрел в мои глаза. Ты сидишь на свету, и я могу читать в твоей душе посредством глаз.

Короткая пауза; Затем, медленно:

— Вы находились под влиянием монсеньора де Треннеса.

Жорж притворился изумленным.

— Я? Ни в коем случае, господин настоятель!

— Кто поспособствовал вам в вопросе чтения в трапезной?

— Отец де Треннес любил делать вещи, которые доставляют людям удовольствие, без какой бы то ни было просьбы.

— Ваш ответ задевает меня, из–за чувств, которые связывают меня с господином де Треннесом. Но, мое праведное любопытство ещё глубже. Тут присутствует предельно серьёзный интерес, так что я обязан говорить прямо. По крайней мере, в этом, как и в другом случае, с которым вы приходили ко мне, я, в некотором смысле, рад иметь дело с таким отважным, благородным парнем, и с таким чувством долга, как у вас. Обстоятельства выбрали вас если уж не успокоить, то просветить меня. Я ограничусь в своём расследовании опросом вас и только вас. Я не сомневаюсь, что вы понимаете причину моего дознания, а также, важность хранить неукоснительное молчание по этому поводу, в отношении любой третьей стороны. Я хотел бы добавить, что все, что вы, возможно, скажите мне, не будет доведено до сведения того человека, который, главным образом, вовлечён в это, и вообще не будет никаких последствий для каждого, находящегося под нашей крышей. Но не стоит забывать, что в ваших ответах вы берёте на себя обязательства, совершенно независимые от ваших религиозных обязательств, причем не только в отношении себя, но и в отношении тех мальчиков, к которым, возможно, мог иметь отношение господин де Треннес, в качестве священника.

— Помните Божественные слова: «Горе тому, кто введет ребенка в заблуждение!»

— Господин де Треннес обладает даром внушать доверие и, согласно тому, что он рассказал мне, многие из здешних мальчиков обращались к нему за наставлением. Но, главное, я хотел бы увериться в том, что под прикрытием этого не случилось чего–нибудь — какого–нибудь опрометчивого поступка, о котором бы пришлось скорбеть. И с этой целью я задам вам два вопроса.

— Первый: вы когда–нибудь находились в комнате господина де Треннеса ночью? Второй: заметили ли вы кого–либо еще, кто там бывал? Я не спрашиваю ни деталей, ни имен, только «Да» или «Нет»; этого будет достаточно.

Жорж, услышал первый вопрос, снова притворился удивленным. Затем, услышав второй, он напустил на себя задумчивый вид. Таким образом, он ощутил себя судьёй человека, которого предал. Отец пытался принудить его к признанию, навлекающего на него позор; теперь от него требовалось признать вещи, навлекающие позор на его гонителя. Этого не будет: Жорж спасся из ловушки Отца де Треннеса: теперь он может себе позволить избавить Отца де Треннеса от наказания.

Он вернёт тому будущее, нетронутым, будущее, которое, как думал Жорж, им разрушено. Он оставит ему свободу распоряжаться самим собой, быть тем, кем он был, как Андре, который остался свободным и самим собой, и, конечно же, включая всё остальное.

Его не очень тронуло упоминание о его «обязательствах». Это значило, что он должен компенсацию Отцу де Треннесу: он должен восполнить, с помощью лжи, урон, который он нанёс тому посредством своего вранья. Что касается тех гипотетических мальчиков, чья невинность должна быть защищена, то они должны позаботиться об этом сами. Настоятелю, если Отец де Треннес был прав, нужно только почитать Святого Августина [Августин Блаже́нный [354–430, христианский теолог и философ, влиятельнейший проповедник, епископ Гиппонский].

Епископ Гиппонский мог бы научить его в данном случае большему [он считал, что у детей нет непорочности и духовной чистоты], чем епископ Мо, так что настоятель, может статься, будет склонен прибавлять к проклятию людей, которые вводят мальчиков в заблуждение следующее: «Но сколько же имеется детей, вводящих людей в заблуждение!»