Люди Церкви, которых я знал

Жизнь в Лонговарде сурова: там не до шуток. В вино аскезы там не доливают водичку, но всегда пьют его неразбавленным.

Иеромонах-крестьянин

Подушкой для отца Илии были шалфей и чабрец, а одеялом – фисташковые деревья и кусты можжевельника. Он сеял, жал и молотил, копал землю, сажал деревья, обрезал ветви и собирал виноград, пас овец, доил их и делал из их молока сыр, чтобы у монастыря были хлеб и вино, маслины и оливковое масло, молоко и сыр. Этот маленький ростом монах, как и все другие монахи-земледельцы, в буквальном смысле оставил свою плоть и кости на принадлежащих монастырю горных склонах. Те из соседей монастыря, которые не отличались благочестием, часто с завистью говорили: «Богат монастырь», – но не замечали того, благодаря чему он был богат. Монахи один рядом с другим возделывали каменистую почву острова. Такая земля может приносить урожай, но для этого с ней нужно много чего сделать, а часто, несмотря на все усилия, она даёт намного меньше, чем получает. Земледелец – это человек, всегда живущий надеждой.

Как-то раз я зашёл в келью к отцу Илии.

– Батюшка, у вас вся келья почернела. Её бы побелить.

– Я, сынок, не знаю, какого она цвета: двадцать лет я возвращаюсь в неё ночью и ночью выхожу.

Одним летом мы праздновали Преображение в домовой церкви семьи Драгаци. На обратном пути он увидел, что каменная стена, ограждающая монастырское поле, в одном месте обвалилась. Он сказал мне: «Бери священные сосуды, садись на мула и отправляйся в монастырь. Я починю стену и приду в монастырь к трапезе».

И действительно, лишь только раздался последний удар малого колокола, созывавшего на обед, в монастырь поднялся обливающийся потом отец Илия, чтобы успеть к общей трапезе. В монастыре было и такое правило: в праздник все должны присутствовать на общей трапезе. Монастырский устав нужно исполнять в точности и относиться к нему с благоговением. Для того чтобы в киновии жизнь оставалась размеренной, каждый должен прилагать большое старание. Являться вовремя в церковь, на трапезу, на послушание – всё это требует труда. Хорошие монахи во время исповеди называли и такой грех: «Нарушал устав монастыря», – чего я никогда не слышал от молодых. После трапезы мы с отцом Илиёй сели на деревянную кровать в его келье.

– Отец Илия, то, что Вы после всенощной и литургии остались чинить стену, это не слишком? Её мог бы починить кто-нибудь другой.

– Дорогой мой Манолис, «кто-нибудь другой» – это всегда я: и сегодня, и завтра. Я уже много лет живу в монастыре, но никогда не искал кого-нибудь другого.

– Да, но если бы Вы поранили руку и пролили на камни свою кровь, разве это было бы хорошо?

– Эта кровь, сынок, прогнала бы беса, и он никогда уже не мог бы спокойно находиться рядом с этой стеной.

Я получил этот урок в 1957 году и помню его до сих пор. Благодаря ему я, слава Богу, избавлен от пагубного осуждения моей братии («Кто оставил здесь этот горшок?» – «Это я забыл его вчера.» – «Убери его, и не жди кого-нибудь другого, кто сделал бы это за тебя»).

В храме отец Илия служил очень просто: он служил для того, чтобы служить. Его голос был не очень красив, в нём были слышны жалобные нотки, но это было не из-за его постоянной усталости, а оттого, что он видел, что молодые монахи не питают любви к своей матери-земле и не хотят трудиться своими руками. Если бы он был жив сегодня, то увидел бы чудо, совершённое по его молитвам над нашим братством^[199].

Я часто спрашивал его о годах немецкой оккупации и о том, как немцы держали его в тюрьмах на материке, но он в ответ говорил всегда одно и то же: «Бог да простит того, кто меня предал».

У отца Илии был особенный дар от Бога смотреть людям в глаза: не похотливо, не лукаво, не испытующе, но кротко и мирно. Одним лишь взглядом он передавал другому человеку своё состояние, так что тот даже не понимал, откуда оно у него появилось. Такой дар мне редко встречался.

Он, подобно всякому доброму домостроителю благодати^[200], тихо и мирно почил в своей нищей келье и был погребён с прочими отцами на монастырском кладбище как истинный борец и мученик киновиальной жизни. Когда один святогорский старец услышал, что мозолистые и сухие руки отца Илии уже скрещены и связаны^[201], то сказал следующее: «Братья, когда Адам перестал возделывать рай и заботиться о нём, но стал заниматься самим собой и искать себе удовольствий, то Бог изгнал его оттуда. Я очень боюсь, что мы, под многими предлогами оставившие заботу об Уделе Богородицы, также будем изгнаны Ею и окажемся вне этого земного рая».

Рыба в монастырском море

Одно из самых красивых зрелищ видимого мира – наблюдение за поведением рыб в море, и если у человека есть возможность опускаться в морские глубины, то там он может увидеть нечто подобное красотам наземного мира, а то и превосходящее их по красоте. Там можно увидеть сады из водорослей и кораллов, небольшие холмы, обросшие всевозможными подводными растениями, на которых стаями пасутся рыбы. Глаз радуется этому зрелищу, в то время как слух наслаждается тишиной. Рыбы ни кашляют, ни блеют, но живут и растут, как и все прочие творения. Лишь движения выдают в них живых существ.

А теперь давайте представим подобную картину посреди монастыря. Одной такой рыбой был отец Сампсон в Лонговарде. Лишь по движениям можно было догадаться, что эта маленькая рыба жива. Много лет я думал, что у него есть слух, но он лишён возможности говорить. «Вот счастливчик, – думал я, – Бог связал ему язык, чтобы он не грешил. «Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный»^[202]». И лишь спустя сорок лет я услышал, как он читает девять песней: «Поим Господеви, славно бо прославися» (чтение этих песен было одним из преданий, оставленных монастырю святыми колливадами)^[203]. Я благодарен Богу, Который сподобил меня познакомиться с такими подвижниками. Едва став монахом, отец Сампсон закрыл свои уста, оставив свободными для исполнения послушаний лишь руки и ноги. Эконом монастыря не успевал произнести до конца его имя, как он оказывался рядом с ним, готовый исполнить любое приказание. Каждый, кому в монастыре нужна была помощь, кричал «Сампс!» и был уверен, что в ответ не услышит «сейчас», или «подожди, я занят». Для отца Сампсона на первом месте была помощь другим, а потом уже его собственное послушание.

Он готовил коливо для поминальных служб и прислуживал в храме. Его присутствие напоминало скорее тень, чем человека. Его худощавая сутулая фигура напоминала изображения святителей в алтарной апсиде.

Когда у него начали выпадать зубы, он наотрез отказался вставлять искусственные. Сухой монастырский хлеб он грыз дёснами. Когда он ел, то был больше похож на ребёнка, у которого меняются зубы, чем на беззубого старика. Он так робко протягивал руку, чтобы взять хлеб со стола, как будто всё предложенное на трапезе было не для него. Он всегда был очень застенчив, словно находился в гостях.

Ещё одним его послушанием был уход за курами. Никто не мог понять, когда он успевал заботиться о них, но у них всегда были вода и корм.

Когда ему нужно было выезжать в мир, то он, заранее подсчитав, сколько дней его не будет в келье, исполнял двойное правило из опасений, как бы дорожные обстоятельства не помешали ему совершить положенные молитвы. Уходя к небесным обителям, он говорил: «Братья, предпочитайте ваше правило даже пище и питью».

Не думаю, что написанное мною смогло показать богатство этой небесной сокровищницы, но надеюсь, что преподобный простит меня. Как красота морских глубин несравнима с поверхностью моря, так и сердечная глубина отца Сампсона была несравнимой с тем, что нам было видно. Как бы то ни было, он был настолько незаметен, что наблюдать за ним было почти невозможно. Я записал лишь то немногое, что мне удалось увидеть. Наверное, в раю он более заметен и не прячется, как Адам, среди листвы.